Письмо VII

Вена, 3 октября 1808 г.

Однажды, направляясь в Италию, я ехал через Симплон; спутник мой никогда ранее не совершал этого путешествия, и, находясь в четверти лье от Борромейских островов, я был очень рад, что могу их ему показать. Покатавшись на лодке, мы погуляли в садах этого роскошного уголка, в природе которого таится вместе с тем нечто трогательное; затем мы вернулись в небольшую таверну "Isola Bella". На столе мы увидели три прибора, и какой-то молодой миланец, по виду довольно состоятельный, подсел к нам, сказав несколько учтивых фраз. Он охотно отвечал на все мои вопросы. Когда он занялся разрезанием куропатки, приятель мой вытащил из кармана письмо и, словно углубившись в чтение, сказал мне по-английски: "Взгляните на этого юнца! Он, наверно, совершил какое-нибудь преступление, и мысль об этом не дает ему покоя: смотрите, какие взгляды он на нас бросает; он, по-видимому, полагает, что мы связаны с полицией; или это своего рода Вертер^*, который выбрал эти знаменитые места, чтобы эффектно покончить с жизнью". "Да вовсе нет,- ответил я.- Это просто один из наиболее общительных молодых людей, с которыми нам предстоит познакомиться: он даже очень жизнерадостен".

^* (Вертер - герой романа Гете "Страдания юного Вертера", покончивший самоубийством.)

Все французы по приезде в Италию впадают в ту же ошибку. Дело в том, что народ этот по характеру своему необычайно меланхоличен; на здешней земле страсти возникают проще всего; доставлять развлечение этим людям могут только изящные искусства. Вот потому-то Италия и создала, на мой взгляд, таких великих художников, а наряду с ними - их почитателей, которые, относясь с любовью к авторам и покупая их произведения, пробуждают к жизни все прекрасное. Это вовсе не означает, что итальянец не способен веселиться: стоит ему отправиться на прогулку за город, в приятном женском обществе,- и он будет безумно весел, поражая всех живостью своего воображения.

В Италии мне ни разу не приходилось участвовать в тех увеселительных прогулках, которые в нарядных пригородных парках Парижа кажутся нам подчас такими скучными из-за какого-нибудь вздора, ущемившего наше тщеславие: мертвенный холод сковывает все развлечения; хозяин дома в дурном настроении из-за того, что повар не поспел с обедом; я же задет тем, что виконт де В..., в каррике, пользуясь резвостью своей английской лошади, промчался мимо меня и обдал пылью дам, сидевших со мною в моей новой щегольской коляске; но я за это ему отплачу, или мой кучер будет уволен. Молодой итальянец, принимающий дам у себя на вилле, весьма далек от подобных мыслей. Остался ли у вас в памяти "Венецианский купец" Шекспира? Если вы помните, Грациано говорит:

 ...Let me play the fool 
 With mirth... * и т. д.

^*

(

 ...А я шута сыграю, 
 Смеясь, резвясь… (англ.)

)

Вот итальянская жизнерадостность; это жизнерадостность, говорящая о счастье; у нас она, пожалуй, граничила бы с дурным тоном; это означало бы показать себя счастливым и в известной мере занять других своей особой. Французская живость должна показать окружающим, что вы веселы только потому, что хотите им понравиться; нужно даже притворяться необычайно веселым и скрывать тем самым подлинную радость, которую вам доставляет собственный успех.

Французская живость предполагает наличие большого остроумия: это живость Лесажа^*, Жиль-Бласа; в основе итальянской живости лежит чувствительность; таким образом, когда итальянца ничто не радует, он и не может быть веселым.

^* (Лесаж (1668-1747) - французский писатель. Жиль Блас - герой его романа.)

Наш молодой человек с Борромейских островов вовсе не видел чего-то бесконечно радостного в том, что повстречал за табльдотом двух хорошо воспитанных французов: он был просто вежлив; нам же хотелось, чтобы он был занимателен.

Так как в Италии поступки людей зависят в значительной мере от испытываемых ими чувств, то если итальянец - человек посредственный, он самый скучный собеседник в мире. Однажды я на это посетовал, беседуя с милым бароном В... "А что, собственно, вас удивляет? - возразил он мне.- Если сравнить нас с вами, то это все равно, что сравнить итальянские дыни с французскими: у себя дома вы можете покупать их на рынке без всякого риска: все они будут сносными; у нас же вы разрежете двадцать отвратительных, но зато двадцать первая окажется божественной".

Поведение итальянцев почти всегда отражает их душевное состояние: этим и объясняется их любовь к музыке, которая, заставляя нас порой грустить, в то же время и облегчает нашу тоску; люди же веселые и сангвинические - а французы на три четверти именно таковы - не способны страстно любить музыку, ибо она не приносит им никакого утешения и не доставляет обычно подлинной радости.

Что вы окажете о моей философии? Она, к несчастью, походит на учение французских философов, которое вы теперь ожесточенно поносите; это учение предполагает, что искусства родились от скуки^*; я бы вместо слова "скука" сказал "меланхолия", что предполагает нежность души.

^* (Скуки человека нежного, всегда связанной с чувством известного сожаления.)

Нас, французов, все, что связано с чувством, не может сделать ни крайне счастливыми, ни глубоко несчастными, и наши величайшие огорчения происходят лишь от оскорбленного тщеславия, а поэтому скука рассеивается разговором, где тщеславию - нашей основной страсти - всегда дается повод блеснуть либо тем, что, собственно, мы говорим, либо тем, как мы это говорим. Беседа для нас - это игра, неисчерпаемый источник чего-то жизненно важного. Этот истинно французский разговор, который любой иностранец может услышать в кафе де Фуа и других общественных местах, является, на мой взгляд, столкновением двух тщеславий.

Вся разница между кафе де Фуа^* и салоном маркизы дю Деффан^** *** сводится к тому, что в кафе де Фуа, где встречаются мелкие буржуа-рантье, суть тщеславия - это сама тема разговора: каждый поочередно рассказывает о себе нечто лестное; тот же, кому приходится слушать, ждет с явным нетерпением своей очереди и, дождавшись ее, принимается за собственную историю, которая никак не вяжется с тем, о чем говорилось до этого.

^* (Кафе де Фуа - знаменитое во время Первой империи и Реставрации кафе в Пале-Рояле, просуществовавшее до 1863 года.)

^** (Дю Деффан (1697-1780) - одна из наиболее известных представительниц салонно-литературной жизни XVIII века; в течение почти пятидесяти лет поддерживала дружбу с Вольтером.)

^*** (В 1779 году.)

Правила хорошего тона - а в кафе де Фуа и в большом салоне они покоятся на одних и тех же принципах^* - заключаются в том, чтобы слушать другого с видимым интересом, смеяться в забавных местах его небылиц, а говоря о себе, стараться скрыть своего рода настороженность и беспокойство, отражающие чисто корыстные побуждения. Угодно вам взглянуть на то, как выглядит эта корысть во всей своей неприкрытой грубости? Зайдите на минуту на биржу в каком-нибудь городке на юге Франции; заметьте, как маклер предлагает торговцу заключить с ним сделку. Это плохо скрытое корыстное чувство придает некоторым собеседникам в кафе де Фуа вид двух врагов, которых насильно втянули в спор, затрагивающий их кровные интересы.

^* (В обществе равнодушно настроенных людей доставлять друг другу наибольшее удовольствие.)

В обществе более высоком по богатству и культуре человек, ведущий разговор, ищет обильной пищи для своего тщеславия не в самой сути, а в форме собственного рассказа: вот почему он выберет историю о чем-то наиболее безразличном для него самого.

Вольней рассказывает^*, что французы-колонисты, живущие в Соединенных Штатах, сетуют на свое одиночество и неустанно твердят: "Да это настоящая глушь, здесь и поболтать-то не с кем". В противоположность им немецкие и английские переселенцы легко проводят порою целые дни в полнейшем молчании.

^* (Ходить по соседям и вести разговоры стало для французов столь привычным и настоятельно необходимым, что на всем протяжении от Луизианы до Канады не назовешь ни одного колониста, принадлежащего к этой нации, который бы поселился так, чтобы нельзя было добраться до соседа или не видеть его. Во многих местах на вопрос, на каком расстоянии живет самый дальний сосед-колонист, мне отвечали: "Он в пустыне, среди медведей, за целое лье от любого жилья; ему даже и разговаривать-то не с кем".

Вольней "Картина Соединенных Штатов", стр. 415.)

Я склонен думать, что эта целительная беседа - верное средство от французской скуки - недостаточно волнует душу и поэтому не способна развеять итальянскую меланхолию.

Именно в силу этих традиций, унаследованных от привычного способа поисков счастья, князь Н... (по слухам, дошедшим до меня в Риме, один из самых приятных людей и самых больших повес в Италии) то и дело развлекал нас музыкой в доме своей возлюбленной графини С. Он в ту пору проматывал состояние в два - три миллиона; его положение в обществе, его богатство, его привычки должны были бы попросту сделать из него бывшего блестящего молодого человека; но хотя мундир князя был усыпан орденами, сам он, в сущности, был лишь свободным художником.

У нас во Франции человек, который отправляется на свидание или спешит узнать, подписан ли декрет о назначении его на какую-нибудь видную должность, не забудет при этом позаботиться о модном кабриолете.

Природа наделила француза скорее тщеславием и резвостью, чем жизнерадостностью. Во Франции рождаются самые лучшие в мире гренадеры для взятия редутов в штыки и презабавнейшие люди. В Италии нет таких авторов, как Колле^*, и там не увидишь ничего, что бы напомнило восхитительный по живости девиз: "Истина в вине!"

^* (Колле, Шарль (1709-1783) - драматург и автор песен; один из наиболее характерных творцов французской "песенки".)

Итальянцы - это народ страстный, меланхолический, с нежной душой: он создает Рафаэлей, Перголезе и графов Уголино^* **.

^* (Уголино - герой одного из наиболее мрачных эпизодов Дантова "Ада" (песня XXXII).)

^** (Граф Уголино из поэмы Данте:

 La bocca solevó dal fiero pasto 
 Quel peccator...*** и т. д.

Взгляните на обилие подобных характеров в превосходной книге Сисмонди "История республик в Италии".)

^***

(

 И губы оторвав от мерзостного брашна. 
 Сей грешник...

)