Письмо XV

Зальцбург, 25 мая 1809 г.

Дорогой друг!

В мою последнюю поездку по Италии я опять посетил небольшой домик в Аркве и видел старый стул, на котором сидел Петрарка, создавая свои "Триумфы". Проезжая через Венецию, я каждый раз прошу открыть для меня устроенный в церкви склеп, где в 1801 году был погребен наш божественный Чимароза.

Быть может, и вас немного заинтересуют кое-какие подробности, правда, сами по себе ничем не примечательные, которые я собрал о жизни нашего композитора.

Отметив, как распределялся один из дней Гайдна со времени поступления его на службу к князю Эстергази, мы тем самым описали бы его жизнь на протяжении целых тридцати лет. Он работал изо дня в день, но труд его был нелегким: не потому, конечно, что ему недоставало творческих мыслей, а потому, что ему было трудно угодить собственному тонкому вкусу. На симфонию он тратил месяц работы, на мессу - больше чем вдвое. Черновики его заполнены записями самых разнообразных пассажей. Для одной-единственной симфонии находишь подчас столько творческих заметок, что их хватило бы, пожалуй, на три - четыре аналогичных произведения. Это напоминает листок бумаги, виденный мною в Ферраре, на котором Ариосто написал шестнадцать вариантов чудесной октавы из "Бури"; лишь в конце листка находишь вариант, который его удовлетворил:

 Stendon le tuibi un tenebroso velo* и т. д.

^* (Одели мрачным покрывалом тучи... (итал.).)

Работа всегда была для Гайдна, по его собственным словам, величайшим счастьем.

Только при этом условии становится понятным, как ему удалось создать такое огромное количество произведений. Общество, которое отнимает у художников, живущих в Париже, три четверти их времени, занимало у него лишь такие минуты, когда все равно невозможно работать.

Глюку, чтобы пробудить свою творческую фантазию и перенестись мысленно в Авлиду или Спарту, достаточно было оказаться среди роскошного луга; там, сидя за фортепьяно под открытым небом, с двумя бутылками шампанского по бокам, он писал обеих "Ифигений", "Орфея" и прочие произведения^*.

^* (..."Орфея" и прочие произведения.- "Орфей и Эвридика" - неоконченная опера Гайдна (1791).)

Сарти, наоборот, нужна была просторная, мрачная комната, скудно освещенная погребальным светильником, свисавшим с потолка; и лишь в минуты полнейшего безмолвия к нему приходили музыкальные мысли. Так именно он написал "Medonte" ("Медонт"), рондо

 Mia speranza* 

^* (Надежда моя... (итал.).)

и самую красивую из всех известных арий: я имею в виду

 La dolce compagna.* 

^* (Нежная подруга... (итал.).)

Чимароза любил шум; ему хотелось, чтобы во время работы вокруг него толпились его друзья. Именно в часы веселых забав с приятелями он задумал "Горациев" и "Тайный брак", то есть самую прекрасную, самую красочную и самую самобытную серьезною оперу и первую комическую оперу итальянского театра. Нередко за одну ночь он писал мелодии восьми- десяти прелестных арий, которые потом заканчивал в кругу своих друзей. Ария

 Pria che spunti in del l'aurora

осенила его внезапно, когда он меньше всего об этом думал, после двухнедельного безделья и прогулок в окрестностях Праги.

Саккини не мог придумать ни одной мелодии, если подле него не сидела его любовница, а вокруг не резвились котята, за грациозностью которых он с восхищением следил.

Паэзиелло сочиняет музыку, лежа в кровати. "Севильский цирюльник", "Мельничиха" и другие оперы - подлинные шедевры по изяществу и непринужденности - созданы им в постели.

Цингарелли должен был прочитать отрывок из творений какого-либо отца церкви или латинского классика, чтобы затем создать экспромтом - меньше чем за четыре часа - целый акт "Пирра" или "Ромео и Джульетты".

Гайдн же, одинокий и невзыскательный, как Ньютон, надев на палец перстень, присланный ему Фридрихом Великим и, по его словам, необходимый для вдохновения, садился за фортепьяно, и через несколько минут его творческая мысль витала уже в обители ангелов. В Эйзенштадте его ничто не тревожило; он жил, всецело отдаваясь своему искусству, далекий от всяких житейских помыслов.

Это однообразие и безмятежность, заполненные отрадным трудом, прекратились лишь со смертью его патрона, князя Николая, в 1789 году.

Необычайным следствием такой затворнической жизни явилось то, что наш композитор, никогда не выезжая из маленького городка - наследственного удела князя,- был единственным в Европе музыкантом, который в течение долгих лет не знал о славе Иозефа Гайдна. Первый знак почтительного внимания, которым его удостоили, был довольно своеобразен.

Однажды - словно все несуразные меломаны по воле судьбы рождаются в Париже - Гайдн получил от одного из весьма известных тамошних любителей предложение написать вокально-музыкальную пьесу. Одновременно, в качестве образца, к письму прилагались избранные отрывки из сочинений Люлли и Рамо. Можно себе представить, какое впечатление произвел этот бумажный хлам в 1780 году на Гайдна, впитавшего в себя шедевры итальянской школы, которая уже в течение пятидесяти лет находилась в расцвете славы. Он отослал эти вычурные пьесы обратно, ответив с лукавым простодушием, что "он - Гайдн, а не Люлли и Рамо; что если угодно получить музыку этих великих композиторов, то следует обратиться к ним или к их ученикам; он же, к сожалению, может сочинять только музыку Гайдна".

О нем говорили уже не первый год, когда, почти в одно и то же время, он получил -приглашение от директоров самых прославленных театров Неаполя, Лиссабона, Венеции, Лондона, Милана и т. д. написать для каждого из них оперу. Но желание покоя, вполне естественная привязанность к своему князю и к размеренному образу жизни удержали Гайдна в Венгрии, возобладав над его постоянным желанием перевалить через горы. Он, пожалуй, никогда бы не выехал из Эйзенштадта, если бы внезапно не умерла Бозелли. После этой утраты Гайдн стал ощущать пустоту в жизни. Еще недавно он отказался от приглашения учредителей парижского "Духовного концерта". После смерти своей подруги он ответил согласием на предложение лондонского скрипача по фамилии Саломон, который в этом городе возглавлял устройство ряда концертов. Саломон решил, что талантливый музыкант, специально отысканный им для лондонских любителей, сделает его концерты популярными. Ежегодно он устраивал двадцать концертов и обещал Гайдну по сто цехинов (тысячу двести франков) за каждый из них. Гайдн принял эти условия и выехал в Лондон в 1790 году, в пятидесятидевятилетнем возрасте. Он провел там более года. Новая музыка, написанная им для этих концертов, пользовалась большим успехом. Простота в обращении в сочетании с несомненной гениальностью производила благоприятное впечатление на великодушных и вдумчивых англичан. Нередко какой-нибудь из них подходил к Гайдну на улице, молчаливо мерил его взглядом с головы до ног и отходил со словами: "Вот он, великий человек!"

Гайдн с удовольствием рассказывал - в ту пору, когда он еще от этого не отвык,- множество забавных случаев из своей жизни в Лондоне. Некий лорд, судя по его собственным признаниям, страстный любитель музыки, явился однажды утром к композитору и попросил разрешения брать у него уроки контрапункта по одной гинее за урок. Убедившись, что милорд обладает кое-какими познаниями в музыке, Гайдн соглашается. "Когда же мы начнем?" "Тотчас же, если вам угодно,- отвечает лорд и вынимает из кармана один из квартетов Гайдна.- Для начала,- продолжает он,- взглянем на этот квартет; объясните мне причины введения некоторых модуляций и общее построение композиции, ибо ни с тем, ни с другим я не могу целиком согласиться, как с приемами, которые противоречат основным музыкальным правилам".

Слегка озадаченный, Гайдн говорит, что он готов отвечать на вопросы. Лорд начинает и с первых же тактов придирается к каждой ноте. Гайдн, который обычно писал по наитию и отнюдь не был педантом, чувствует себя в затруднительном положении и все время говорит: "Я сделал так потому, что это красиво звучит; я ввел данный пассаж именно так потому, что это хорошо". Англичанин, считающий, что подобные ответы не убедительны, снова приводит свои доводы и пытается разумно доказать, что квартет ничего не стоит. "В таком случае, милорд, аранжируйте квартет по вашему вкусу; пусть его сыграют, и тогда вы увидите, чья манера лучше - ваша или моя". "Но каким же образом ваша манера может оказаться лучшей, раз она противоречит правилам?" "Потому что она приятнее вашей". Лорд возражает; Гайдн отвечает как можно яснее, но под конец теряет терпение: "Я вижу, милорд, что уроки любезно даются вами, а не мною; но, должен признаться, я не достоин чести иметь такого учителя". Сторонник правил уходит и все еще продолжает удивляться, почему именно, ни на йоту не отступая от правил, нельзя наверняка создать такую оперу, как "Тайный брак".

Однажды поутру к Гайдну вошел моряк. "Вы господин Гайдн?" "Да, сударь". "Не напишете ли вы мне марш для увеселения войск, размещенных у меня на борту? Я заплачу вам тридцать гиней, но марш мне нужен сегодня же, ибо завтра я отплываю в Калькутту". Гайдн соглашается. Сразу же по уходе капитана корабля он садится за фортепьяно, и через четверть часа марш готов.

Устыдившись того, что он так быстро заработал огромную, по его понятиям, сумму, Гайдн вечером возвращается домой пораньше и пишет еще два марша с тем, чтобы предоставить выбор капитану, а затем подарить ему все три в ответ на его щедрость. На рассвете приходит капитан. "Ну, как мой марш?" "Вот он". "Сыграйте его, пожалуйста, на фортепьяно". Гайдн играет. Капитан, не говоря ни слова, отсчитывает тридцать гиней тут же, на фортепьяно, забирает марш и уходит. Гайдн бежит за ним, останавливает его и говорит: "У меня написано еще два других, они лучше этого; прослушайте их и берите любой на выбор". "Мне нравится первый, и баста". "Но поймите же!.." Капитан выскакивает на лестницу, не желая ничего слушать. Гайдн не отстает от него и кричит: "Я вам их дарю". Капитан бежит еще быстрее по ступенькам, бросая в ответ: "Мне их не надо". "Прослушайте их хотя бы!" "Сам черт не заставит меня их слушать!"

Задетый за живое, Гайдн тотчас же выходит из дому, бежит на биржу, справляется о корабле, отплывающем в Индию, и узнает фамилию командира судна; затем он свертывает два марша в трубочку, прилагает к ним вежливую записку и отправляет все это капитану, на борт корабля. Но упрямец, вообразив, что музыкант его преследует, не хочет даже прочесть записку и отсылает все обратно. Гайдн разрывает свои марши в клочья. Ему на всю жизнь запомнилось лицо этого капитана.

Он с большим удовольствием рассказывал нам о своей споре с одним лондонским продавцом нот. Как-то утром Гайдн, по английскому обычаю, развлекается тем, что обходит лавки; войдя к одному из торговцев нотами, он спрашивает, нет ли у него хороших, избранных музыкальных пьес. "Найдутся,- отвечает продавец,- я только что напечатал великолепную пьесу Гайдна". "А, вот как! - отвечает Гайдн.- Ну, она-то мне не нужна". "Как, сударь, вам не нужна музыка Гайдна?.. А что, позвольте узнать, вы имеете возразить против нее?" "О! Очень многое, но не стоит о ней говорить, раз она мне не подходит; покажите лучше что-нибудь другое". Тогда торговец, страстный почитатель Гайдна, заявляет: "Нет, сударь; у меня, по правде говоря, есть еще другие ноты, но они не для вас",- и поворачивает покупателю спину. Гайдн, рассмеявшись, идет к выходу; в эту минуту в лавку входит один из его знакомых, любитель музыки, и, здороваясь с ним, называет по имени. Услышав это, торговец поворачивается и, все еще раздраженный, говорит вошедшему: "Да, да! Именно Гайдн! А тут вот нашелся человек, который не любит музыки этого великого композитора!" Англичанин смеется; все объясняется, и торговец узнает, кто, собственно, возражал против Гайдна.

В Лондоне наш композитор получал два огромных удовольствия: во-первых, он слушал музыку Генделя, а во-вторых, посещал "старинные концерты". Это общество, учрежденное с целью не дать погибнуть той музыке, которую люди, что нынче в моде, называют старинной; оно устраивает концерты, где можно услышать шедевры Перголезе, Лео, Дуранте, Марчелли, Скарлатти - словом, плеяды тех на редкость одаренных музыкантов, которые появились почти все одновременно, около 1730 года.

Гайдн говорил мне, что, к удивлению его, многие пьесы, приводившие его в неописуемый восторг, когда он изучал их в юношеские годы, показались ему куда менее прекрасными сорок лет спустя. "На меня это произвело почти такое же грустное впечатление, как встреча с прежней любовницей",- добавлял он. Было ли это попросту нормальным следствием преклонного возраста или же эти великолепные вещи не доставляли композитору былого наслаждения потому, что утратили в его глазах прелесть новизны?

Второе путешествие в Лондон Гайдн совершил в 1794 году. Таллинн, антрепренер Гаймаркетского театра, заказал ему оперу, которую он хотел показать в самой роскошной постановке; сюжетом этой оперы должны были послужить странствования Орфея в аду. Гайдн принялся за работу. Но, хлопоча о разрешении на открытие своего театра, Таллинн натолкнулся на некоторые препятствия. Композитору, скучавшему по своему домашнему очагу, не хватило терпения дождаться дня, когда разрешение будет получено; он уехал из Лондона, увозя с собой одиннадцать отрывков из своего "Орфея" - по отзывам, самого лучшего из всего созданного им в области оперной музыки,- и возвратился в Австрию, чтобы уже не покидать ее.

Гайдн часто встречался в Лондоне со знаменитой Биллингтон^*, от которой он был в восторге. Однажды он застал у нее Рейнольдса, единственного английского художника, умевшего рисовать лица; тот только что закончил портрет миссис Биллингтон, изобразив ее, как тогда было принято, в виде святой Цецилии, внемлющей звукам небесной музыки. Миссис Биллингтон показала портрет Гайдну. "Портрет похож,- сказал он,- но в нем есть странная ошибка". "Какая же?" - нетерпеливо спрашивает Рейнольде. "Вы написали ее внемлющей ангелам; надо было бы изобразить ангелов, внемлющих ее божественному голосу". Биллингтон бросилась на шею великому музыканту. Именно для нее он написал "Покинутую Ариадну", которая стоит в одном ряду с одноименной оперой Бенды^**.

^* (Биллингтон, Елизавета (1765-1818) - знаменитая английская певица.)

^** (Бенда, Георг (1722-1795) - немецкий композитор, автор опер, среди которых особенно известна "Ариадна на Наксосе" (или "Покинутая Ариадна").)

Один английский принц заказал Рейнольдсу портрет Гайдна. Польщенный этой честью, музыкант отправляется к художнику и позирует ему; но понемногу его одолевает скука. Рейнольде, заботясь о своей репутации, не желает придавать идиотическое выражение лица человеку, которого почитают за гения; он откладывает сеанс на другой день. При втором визите у Гайдна та же скука, то же отсутствие всякой выразительности; Рейнольде идет к принцу и рассказывает ему про свою незадачу. Принц придумывает уловку: он посылает к художнику очень миловидную немку, камеристку своей матери. Гайдн является позировать в третий раз; и в ту минуту, когда беседа начинает угасать, внезапно падает занавес, и красавица-немка, изящно задрапированная в белую ткань, с венком из роз на голове, обращается к Гайдну на его родном языке: "О, великий человек, как я счастлива видеть тебя и побыть с тобою!" Гайдн восхищен; он закидывает вопросами прелестную волшебницу, черты лица его оживляются, и Рейнольдсу удается быстро уловить их.

Король Георг III, никогда не признававший никакой иной музыки, кроме мелодий Генделя, не остался равнодушным к творчеству Гайдна: королева и монарх оказали немецкому виртуозу необычайно радушный прием. В довершение всего Оксфордский университет прислал ему диплом доктора; звание это, начиная с 1400 года, присуждалось всего лишь четырем лицам, и даже сам Гендель не был его удостоен.

Гайдн, который, по обычаю, должен был послать университету образец ученой музыки, отправил ему нотную страницу, написанную таким образом, что, если читать эти ноты начиная сверху, снизу, с середины страницы или даже справа налево, всегда получалась мелодия с правильным аккомпанементом.

Из Лондона Гайдн уехал под чарующим впечатлением музыки Генделя; он увозил с собой к тому же несколько сот гиней, которые казались ему целым сокровищем. Возвращаясь через Германию, он дал несколько концертов, и его скромное состояние впервые несколько увеличилось. Жалованье, получаемое им от дома Эстергази, было незначительным; но доброта, с которой к нему относились члены этого родовитого семейства, для человека, привыкшего вкладывать в работу всю свою душу, была важнее, чем любое вознаграждение. За столом князя для него всегда был накрыт прибор; и когда его светлость ввел особую форму для своих оркестрантов, Гайдн получил платье, которое в Эйзенштадте обычно носят лица, имеющие доступ в покои князя. Именно в результате таких постоянных знаков внимания крупные австрийские магнаты привлекают к себе сердца всех, кто их окружает; благодаря этой тактичности они заставляют вас примириться с этикетом и даже ценить те привилегии, которые ставят их почти наравне с коронованными особами. Немецкая кичливость смешна только в печатных отчетах об общественных церемониях; в жизни о ней забываешь: все сглаживается добродушием. Гайдн привез с собой из Лондона пятнадцать тысяч флоринов; несколько лет спустя продажа партитур "Сотворения мира" и "Четырех времен года" принесла ему сумму в две тысячи цехинов (двадцать четыре тысячи франков); на эти деньги он купил сад и небольшой домик, где теперь и живет, в предместье Гумпендорф, по дороге в Шенбрунн; вот и все, чем он владеет.

Я был как раз у него в этом новом доме, когда он получил лестное письмо, в котором Французский институт извещал композитора об избрании его иностранным членом-корреспондентом. Читая письмо, Гайдн вдруг расплакался: он всегда с умилением показывал это послание, поистине дышащее благородной учтивостью, которая нам дается значительно проще, чем любой другой нации.