Письмо XIX

Зальцбург, 2 июня 1809 г.

Друг мой! Я снова в роли корреспондента. "Сотворение мира" быстро снискало себе успех у публики: все немецкие газеты известили об изумительном впечатлении, которое эта оратория произвела в Вене; а партитура, напечатанная через несколько недель, позволила заговорить о ней любителям музыки во всех европейских странах. Быстрая распродажа этой партитуры приумножила на несколько сот луидоров незначительное состояние автора. Под нотными строками издатель поместил немецкий и английский тексты; впоследствии он был переведен на шведский, французский, испанский, чешский и итальянский языки. Французский перевод отличается высокопарностью и пошлостью, насколько об этом можно судить по экземпляру, хранящемуся в консерватории на улице Бержер; автор, однако, неповинен в том слабом успехе, который выпал на долю "Сотворения мира" при первом исполнении его в Париже: 3-го нивоза, за несколько минут до начала концерта в театре Оперы, на улице Сен-Никез взорвалась адская машина^*.

^* (...Взорвалась адская машина.- Речь идет о террористическом покушении на Наполеона Бонапарта, в то время первого консула, совершенном заговорщиками-монархистами 24 декабря 1800 года. Взрыв произошел на улице Сен-Никез в тот момент, когда Бонапарт проезжал в карете, направляясь в Оперу на парижскую премьеру "Сотворения мира".)

Итальянских переводов существует два: первый, крайне нелепый, был напечатан в парижском издании партитуры; второй выполнялся под руководством Гайдна и барона Ван Свитена; так как это самый лучший перевод, то он был напечатан лишь в малой партитуре для фортепьяно, которую издал Артариа. Автор перевода - Карпани, человек с умом и к тому же прекрасный знаток музыки. В этом переводе оратория была исполнена под управлением Гайдна и Карпани у одного из тех редкостных людей, которых так недостает для славы Франции,- у князя Лобковица, посвящающего свою жизнь большого вельможи и свое огромное состояние тому, чтобы наслаждаться всеми видами искусства и оказывать им покровительство.

Следует заметить, что музыка эта, целиком построенная на гармонии, может быть оценена по достоинству лишь при условии ее полного гармонического звучания. Десяток певцов и такое же количество инструментов, сгруппированных вокруг фортепьяно, дадут - при их самом высоком качестве - лишь весьма неполное представление о гайдновской музыке, тогда как один хороший певец и его посредственный аккомпаниатор, исполняя "Stabat Mater" Перголезе, способны доставить слушателям подлинное наслаждение. Для оратории Гайдна требуется по меньшей мере двадцать четыре певца и шестьдесят инструментов. В этом составе она исполнялась во Франции, Италии, Англии, Голландии и России.

В "Сотворении мира" критики отмечают два недостатка: вокальную часть и общий стиль произведения. Мелодии, разумеется, здесь значительно выше посредственного уровня; но, присоединяясь к голосу критиков, я полагаю, что если бы в эту сплошную гармонию ввести наудачу пять - шесть арий Саккини, то они придали бы ей такую неземную прелесть, такой оттенок благородства и непринужденности, каких у Гайдна здесь, пожалуй, не найдешь. Порпора или Цингарелли, должно быть, лучше написали бы речитативы.

Полагаю также, что такие мастера пения, как Маркези^*, Паккьяротти, Тендуччи, Априле, пришли бы в отчаяние, если бы им пришлось исполнять партии, где ария певца нередко прерывается для того, чтобы основную музыкальную мысль могли пояснить инструменты. В самом начале, например, в первой части своей вступительной арии, тенор после слов:

^* (Маркези, Луиджи (1755-1829), Паккьяротти Гаспаро (1744-1821), Априле, Джузеппе (1738-1814) - знаменитые итальянские певцы-кастраты.)

 Cesso il disordine* - 

^* (Прекратился хаос (тал.).)

должен остановиться и предоставить слово оркестру. За исключением этих недочетов, Гайдна можно вполне оправдать. Его критикам я смело задам вопрос: "В чем состоит красота мелодии?" Если им дорога правда, они ответят мне, что в музыке, как и в любви, красиво то, что нравится. Ротонда на Капри, Аполлон Бельведерский, "Madonna alia seggiola", "Ночь" Корреджо будут считаться истинно прекрасными всюду, где люди перестали быть дикарями. И, наоборот, произведения Кариссими, Перголезе, Дуранте даже в той прекрасной стране, которая послужила для них источником вдохновения,- не говоря уже о холодных северных краях,- расхваливаются еще по установившейся привычке, но не доставляют былого удовольствия. О них по-прежнему говорят, но, как я мог заметить, повсюду им предпочитают рондо Андреосси, сцену Майра или еще какую-нибудь пьесу, написанную менее известными композиторами. Меня крайне удивляет этот переворот в оценках, который, правда, не отразился на моих собственных ощущениях, но который я воочию наблюдал в Италии. Впрочем, вполне естественно считать прекрасным то, что нравится. Любой искренне влюбленный мог бы сказать своей любовнице:

 Ma spesso ingiusto al vero, 
 Condanno ogni altro aspetto; 
 Tutto mi par diffetto, 
 Fuor che la tua belta*.

Метастазио.

^* (Но часто, поистине несправедливый, я пренебрегаю всеми другими; все мне кажется несовершенным, кроме твоей красоты (итал.).)

Быть может, в области изобразительных искусств иные произведения остаются вечно прекрасными потому, что в данном случае духовное наслаждение значительно выше наслаждения физического. Наш интеллект подмечает здесь все крайне остро, и для каждого человека даже с повышенной чувствительностью ясно, например, что лица на картинах Гвидо красивее, чем лица на полотнах Рафаэля, но у второго зато они более выразительны. И, наоборот, в музыке, где наше наслаждение на две трети является чисто физическим, окончательное суждение выносится чувствами. Чувства же способны вызвать в определенный момент отрадное или болезненное ощущение, но проводить сравнения они не могут. Всякий чувствительный человек, по собственным воспоминаниям, может убедиться в том, что самые яркие минуты наслаждения или страдания не оставляют по себе в памяти отчетливого следа.

Возвращаясь из длительного путешествия, Мортимер испытывал сильное душевное волнение: он боготворил Дженни^*, а она не отвечала на его письма. По приезде в Лондон он отправляется верхом в ее загородный домик. Вот он приехал. Она гуляет в парке. С замиранием сердца он спешит туда и встречает ее; она протягивает ему руку, явно смущенная; Мортимер понимает, что он любим. Когда они вдвоем идут по парку, платье Дженни цепляется за куст колючей акации. Впоследствии Мортимер был счастлив, но Дженни ему изменила. Двадцать раз при встречах с ним я пытался доказать, что Дженни никогда его не любила; в подтверждение ее любви он часто ссылался на то, как она встретила его по возвращении с континента; но он ни разу не мог привести мне каких бы то ни было подробностей их встречи; он только вздрагивает всякий раз, как видит куст акации: это, очевидно, единственное отчетливое воспоминание, которое ему удалось сохранить о самых чудесных минутах своей жизни.

^* (Эпизод с Дженни и Мортимером цитируется и в трактате Стендаля "О любви".)

В течение первых семи - восьми раз вы с возрастающим наслаждением слушаете дуэт:

 Piaceri dell'anima, 
 Contenti soavil* 

Чимароза "Великодушные враги".

^* (Наслаждения души, нежные радости! (итал.))

Но стоит вам его хорошо усвоить, как удовольствие ваше с каждым разом будет уменьшаться. Если в области музыки наслаждение является единственным мерилом прекрасного, то чем чаще вы будете слушать этот дуэт, тем меньше вы будете им восхищаться. Когда вы прослушаете его раз тридцать, пусть певица заменит его дуэтом:

 Сага, сага! 

из "Тайного брака", которого, может быть, вы еще не знаете и который вам понравится гораздо больше, потому что для вас он будет новым. Если вас затем спросить, какой из этих двух дуэтов красивее, то, желая дать чистосердечный ответ, вы, я полагаю, окажетесь в затруднении.

Предположим, что у вас есть квартира во дворце Фонтенебло и в одной из ее больших комнат находится картина Рафаэля "Святая Цецилия"^*, Затем это полотно возвращается в музей и заменяется картиной Гвидо "Похищение Елены"^**. Вы любуетесь прелестными лицами Гермионы и Елены; но если бы вас попросили сказать, какое произведение лучше, то чудесное выражение лица святой Цецилии, плененной звуками небесной музыки и роняющей инструмент, на котором она играла,- выражение ее лица, повторяю, склонило бы вас в пользу первой картины, и ей вы отдали бы пальму первенства. Почему же это лицо так чудесно своей выразительностью? По трем - четырем причинам, которые вы уже, должно быть, готовы мне назвать. Но к тому, что эти три - четыре причины основательны, вас привело рассуждение, причем такое, которое нетрудно изложить письменно, тогда как, с моей точки зрения, невозможно написать те же четыре строки (если только это не поэзия, а она в счет не идет) в доказательство того, что дуэт "Piaceri dell'anima" лучше или хуже дуэта "Сага! сага!" или дуэта

^* (№ 1139.)

^** (№ 1008.)

 Crudel! perche finora?*.

Моцарт "Фигаро".

^* (Жестокий! Зачем же так долго? (итал.))

Нельзя в одно и то же "время ощущать воздействие двух мелодий, а удовольствие, которое они способны, доставить, недостаточно запоминается нами для того, чтобы можно было судить о них спустя некоторое время.

Существует, на мой взгляд, лишь одно исключение. Допустим, кто-то слушает арию

 Fanciulla sventurata*.

"Великодушные враги".

^* (Несчастная девушка (итал.).)

Он в Венеции, в театре "Фениче"; рядом с ним женщина, которую он безумно любит, но она не отвечает на его страсть. Впоследствии, вернувшись во Францию, он снова слышит эту восхитительную арию, и та вызывает в нем трепет; отныне наслаждение для него навсегда связано с этими нежными звуками, но в данном случае ария эта явилась для него тем же, что куст колючей акации для Мортимера.

Все произведения великих мастеров, достигшие известной степени совершенства, имеют равные права на наше восхищение; а предпочтение, которое мы оказываем тому или иному из них, зависит исключительно от нашего темперамента, от нашего душевного состояния в данную минуту. Сегодня мне нравится Доменикино, и я его предпочитаю Гвидо; на следующий день побеждает неземная красота лиц Гвидо, и меня больше пленяет "Аврора" из палаццо Роспильози, чем "Причастие святого Иеронима".

В Италии мне нередко приходилось слышать, что красота музыкального произведения в значительной степени зависит от новизны. Я не говорю о чисто механических законах этого искусства. В контрапункте есть нечто математическое. Глупец, обладающий известным терпением, становится со временем почтенным знатоком этой теории.

В данной области существует представление не о чем-то прекрасном, а о чем-то правильном, о таком, что можно вполне доказать. Для мелодии же, где требуется талант, нет никаких правил. Ни в одном виде искусства нет столь полного отсутствия готовых указаний на тему о том, как создается прекрасное. Тем лучше и для него и для нас.

Гении всегда стремились вперед, но жалкие критики не сумели проследить, каким путем шли первые могучие таланты, и не указали позднейшим поколениям великих людей на то, чтобы они с него не сбивались. Когда в Праге исполнялась ария Чимарозы

Pria che spunti in ciel l'aurora,

то ни один из педантов не сказал ему:

"Ваша ария прекрасна, потому что вы следовали такому-то правилу, установленному Перголезе в такой-то его мелодии; но она была бы еще прекраснее, если бы вы придерживались при этом и другого правила, от которого никогда не отступал Галуппи". Да разве современные Доменикино художники почти не убедили этого мастера в том, что его картина "Мученичество святого Андрея", выставленная в Риме, лишена всякой красоты?

Я мог бы вам, пожалуй, надоесть перечислением пресловутых правил, будто бы найденных для сочинения прекрасных мелодий, но я великодушен и потому воздерживаюсь от искушения нагнать на вас ту скуку, какую я вынес, слушая их.

Чем больше в музыке истинного искусства и мелодии, тем более она подвержена превратностям всего земного; чем больше в ней гармонии, тем более надежно ее будущее. Суровые церковные напевы, современные изумительной "Служанке-госпоже" Перголезе, не устарели так быстро, как она.

Впрочем, я говорю обо всем этом без какой-либо цели; ибо, должен признаться, та же "Служанка-госпожа", но при условии, что ее исполняют итальянцы, доставляет мне гораздо больше удовольствия, причем удовольствия значительно более глубокого, чем все оперы наиновейшего Паэра^*, вместе взятые.

^* (Паэр, Фернандо (1771-1839) - оперный композитор,- работавший в Италии, Вене, Дрездене и Париже, где был назначен "императорским композитором". Оставил 43 оперы.)

Если наши слова по поводу музыкальных отрывков, легче всего тускнеющих со временем, справедливы то Гайдн может рассчитывать на долголетие больше, чем любой другой композитор. Свой гениальный талант он вложил в гармонию, то есть в нечто наиболее долговечное.

Я приведу вам мнение "Spectator", то есть мнение людей весьма рассудительных:

"Музыкальная фразировка на всех языках должна быть столь же различна, сколь различна по природе национальная манера речи; в противном случае все, что прекрасно выражает страсть на одном языке, очень плохо передаст ее на другом. Всем, кто побывал в Италии, отлично известно, что интонация, соблюдаемая итальянцами в их оперных речитативах... есть не что иное, как их обычная манера речи, переданная лишь более мелодично, более звучно. Вот почему оттенки недоумения или восторга, передаваемые итальянской музыкой... напоминают подчас интонацию англичанина, когда тот сердится; нередко - как мне приходилось наблюдать - дело доходит до того, что наши зрители пребывают в полном заблуждении по поводу событий, происходящих на сцене, и ждут, что герой вот-вот разобьет голову своему слуге, тогда как он попросту спрашивает его о чем-то, или им кажется, что герой ссорится со своим другом, когда на самом деле он здоровается с ним" ("Spectator", Disc. XXIII, p. 170).

Музыка, которая воздействует на воображение любого человека, отвечает глубже, чем, например, живопись, индивидуальным особенностям нашего внутреннего склада. Если под влиянием музыки человек чувствует себя счастливым, то именно потому, что воображение рисует ему какие-то отрадные картины. Сердце его, полное восторженного умиления, которое доставляют ему сладостные звуки, упивается этими образами и предается обретенному блаженству со всем пылом, свойственным лишь данной минуте. Пленительные образы, разумеется, должны быть различны,

в зависимости от того, в чьем воображении они возникают. Есть ли что-нибудь более противоположное, чем толстый немец, на редкость упитанный, белокурый и свежий, попивающий пиво и поедающий целый день бутерброды, и худощавый, почти тощий итальянец, очень темноволосый, с огненным взором, с желтоватым цветом лица, живущий только тем, что пьет кофе и ест весьма скромную пищу? И после этого хотят, черт возьми, чтобы одна и та же вещь нравилась двум существам, столь непохожим друг на друга и говорящим на языках, между которыми имеется такая огромная разница! Для этих двух людей не может существовать одного и то же идеала красоты. Если ученые менторы захотят их все же наделить этим общим идеалом, то удовольствие от того, что может восхитить их обоих, будет крайне незначительным. Они оба будут восхищаться погребальными играми, описанными в пятой книге "Энеиды"; но как только вы захотите доставить им более сильные эмоции, вам придется обратиться к образам, которые как-то глубже отвечают их столь различным натурам. И вы хотите, чтобы бедный прусский студент из Кенигсберга, где холода длятся одиннадцать месяцев в году, почувствовал прелесть эклог Вергилия и сладость отдыха в тени, возле бьющего из скалы источника, в глубине прохладного грота!

 Viridi projectus in antro?*

_* (Простершись в тенистой пещере (лат.).)

Если вы хотите вызвать в его воображении нечто приятное, то расскажите ему лучше о красиво обставленной комнате, славно натопленной хорошей печкой.

Пример этот применим ко всем изящным искусствам. Для порядочного фламандца, который никогда не занимался рисованием, формы рубенсовских женщин кажутся самыми прекрасными на свете. Не будем особенно смеяться над ним - мы, любующиеся прежде всего бесподобной стройностью линий и находящие женщин Рафаэля несколько полнотелыми^*. Если взглянуть на это глубже, то у любого человека, как и у любого народа, окажется свой идеал красоты, в котором будет сочетаться воедино все самое привлекательное для него в предметах и явлениях одного и того же порядка.

^* (У любого продавца эстампов можно увидеть гравюру неизвестного мастера, изображающую женщину с одной из картин Рафаэля, а также изображение Адама и Евы, заимствованное из ватиканских лоджий и гравированное Мюллером в 1813 году.)

Идеалом красоты для парижанина является то, что нравится большинству парижан. В музыке, например, г-н Гара^* доставляет им во сто крат больше удовольствия, чем г-жа Каталани^**. Не знаю только, почему не каждый, пожалуй, захочет признаться в этом собственном ощущении. Что, собственно, может быть дурного от какой-то жалкой свободы мнений в области изящных искусств, столь безразличной для блага государства?

^* (Гари, Пьер Жан (1764-1823) - французский концертный певец (тенор-баритон с огромной тесситурой) и вокальный педагог.)

^** (Каталани, Анджелика (1779-1849) - знаменитая итальянская певица.)

Нужно попросту быть слепым, чтобы двадцать раз на дню не подметить те изменения, которые произошли в быте французской нации за последние тридцать лет. Нет ничего менее схожего с тем, какими мы были в 1780 году, чем молодые французы 1814 года. Мы отличались большой живостью, а эти господа почти что англичане. В них больше степенности, больше рассудительности и меньше приятности. Но если изменилась молодежь, которая через два десятка лет будет представлять собою всю нацию, то нашим несчастным менторам придется нести еще больший вздор, чем они мелют обычно, пытаясь доказать, что изящные искусства остаются все теми же.

"Что до меня,- говорил мне один молодой полковник,- то, должен признаться, со времени Московского похода "Ифигения в Авлиде"^* не кажется мне уж такой прекрасной трагедией. Ахилл, на мой взгляд, немного глуповат и слабохарактерен. И, наоборот, меня все больше привлекает шекспировский "Макбет".

^* ("Ифигения в Авлиде" - трагедия Расина, в эпоху классицизма считавшаяся самой совершенной трагедией мирового репертуара.)

Но я слегка уклонился от темы: сразу видно, что я не молодой француз 1814 года. Вернемся к вопросу о том, может ли идеал прекрасного в музыке быть для датчанина тем же, что и для неаполитанца.

Соловей нравится людям всех наций; суть дела здесь в том, что пение его бывает слышно в прекрасные ночи поздней весны, которая повсюду является самым любимым временем года; таким образом, пение это, очень приятное само по себе, как бы является признаком еще чего-то другого, не менее отрадного. Хоть я и северянин, соловьиная песня напоминает мне всегда поздние прогулки по Риму, когда возвращаешься домой после conversazioni^*, в чудесную летнюю ночь, около двух часов утра. Проходя по пустынным улицам, слышишь оглушительно звонкие трели соловьев, которых принято держать в каждом доме. Пение это напоминает всем о прекрасной весенней поре тем более отчетливо, что, не имея возможности слушать соловья всякий раз, как нам вздумается, мы не злоупотребляем данным удовольствием доставляя его себе некстати, когда мы к тому не расположены.

^* (Вечера в светских салонах (итал.).)

Гайдн написал свою ораторию "Сотворение мира" на немецкий текст, который совершенно не подходит для итальянской мелодии. Да и как ему было подражать мелодичности Саккини, даже если бы он этого захотел? Кроме того, совершенно ясно, что, родившись в Германии, внутренне ощутив себя самого и постигнув духовный склад своих соотечественников, он прежде всего хотел нравиться им. Можно порицать человека, когда видишь, что тот сбивается с пути, ведущего его к намеченной цели; но разумно ли придираться к нему в связи с тем, что он избрал себе именно данную цель?

Впрочем, один большой итальянский музыкант дал образец критики, единственно достойной и его самого и Гайдна. Он полностью переделал музыку "Сотворения мира", и произведение это выйдет в свет после его смерти. Этот композитор полагает, что Гайдн гениален в симфоническом жанре. Во всем остальном он, по его мнению, достоин лишь уважения. Я же думаю, что когда оба варианта "Сотворения мира" появятся одновременно, то в Вене на первом месте будет стоять немецкий, а лучшим в Неаполе будет считаться итальянский.

Отрывок из ответа на предыдущее письмо

Монморанси, 29 июня 1809 г.

Я в восхищении от вашего письма, мой дорогой Эдуард; мы придерживаемся одних и тех же взглядов, только выражаем их по-разному. Не огорчайтесь. В том, что прелестные мелодии не в равной степени нравятся всем, повинны, с моей точки зрения, отнюдь не ваши великие композиторы. Причина здесь кроется в самой природе искусства, которое делает эти мелодии бессмертными. В отношении способа эстетического воздействия на людей скульптура и музыка как нельзя более несхожи между собой.

Заметьте, что образцы идеальной красоты заимствуются всегда из скульптуры. Скульптуре же присущ некий общий идеал красоты потому, что различие форм человеческого тела в различных странах гораздо менее значительно, чем различие темпераментов, каждый из которых создается определенным климатом. Красивый молодой крестьянин из окрестностей Копенгагена и юный неаполитанец, который тоже считается красавцем, меньше отличаются друг от друга своей внешностью, чем своими природными влечениями и характерами. Таким образом, легче установить всеобщий идеал красоты для искусства, воссоздающего эти чисто внешние формы, чем для тех искусств, которым приходится отражать столь различные душевные склонности.

Помимо абсолютной красоты черт и линий, в изобразительных искусствах большое значение придается их выразительности. Но эти искусства не могут передать духовный облик человека с той точностью, на какую способна поэзия; стало быть, некоторые произведения живописи и скульптуры не должны отталкивать датчанина только потому, что они слишком нравятся неаполитанцу. В сотне жизненных сцен, которые можно точно воспроизвести в романе или в комедии, все, что покажется восхитительным в Неаполе, сочтут безумным и неприличным в Копенгагене; то, что будет выглядеть трогательным в Зеландии, окажется проявлением бесчувствия на берегах Себето^*. Таким образом, поэту придется заранее сделать выбор, кому именно он желает угодить. Канове же, наоборот, вовсе не нужно затруднять себя подобными расчетами. Его "Парис", его "Елена" будут одинаково изумлять всех и в Копенгагене и в Риме, но только каждый будет наслаждаться их красотой и восхищаться их автором в меру собственной восприимчивости. Почему же? Да потому, что лица этих прекрасных статуй отражают какие-то обычные эмоции, присущие как датчанину, так и неаполитанцу: если бы они способны были передать более сильные душевные порывы, то в изображении их вскоре возник бы некий предел, когда ощущения южанина расходятся с ощущениями северянина. В каком же затруднении должен быть музыкант, то есть тот художник, который наиболее проникновенно изображает порывы человеческого сердца, да к тому же может их изображать, лишь взывая к воображению и впечатлительности любого из своих слушателей, как бы приглашая каждого принять участие в его работе на равных правах с ним самим!

^* (...на берегах Себето...- Так в древности называлась маленькая речка, впадавшая в Средиземное море к востоку от Неаполя.)

Можно ли потребовать, чтобы северянин до конца прочувствовал арию Чимарозы:

 Come! io vengo per sposarti?* 

^* (Как! Я пришел, чтобы жениться на тебе? (итал.))

Поющий эту арию-доведенный до отчаяния любовник,- должно быть, покажется ему несчастным, удравшим из дома умалишенных. С другой стороны, гимн "God save the king"^* показался бы, вероятно, безвкусицей в Неаполе. Итак, не беспокойтесь за судьбу вашего дорогого Чимарозы; он может выйти из моды, но справедливое потомство поставит его по талантливости рядом с Рафаэлем. Но только талант Рафаэля принадлежит всему миру или, по меньшей мере, всей Европе, а в музыке - и это вполне естественно - у каждой страны должен быть свой Рафаэль. В каждом из миров, которые движутся над нами, есть свое солнце; а для соседнего мира это солнце - всего лишь звезда, более или менее яркая, в зависимости от расстояния. Вот почему Гендель - солнце Англии - является только звездой первой величины для родины таких композиторов, как Моцарт и Гайдн; а если спуститься ближе к экватору, то для счастливого обитателя берегов Позилиппо Гендель окажется лишь обыкновенной звездой.

^* (Боже, храни короля! (англ.))

Jour Lewis^*

^* (Ваш Льюис (англ.).)