Глава IV

В одном городе, куда как-то заехал по дороге Моцарт, некий любитель собрал у себя многочисленное общество, чтобы доставить своим друзьям удовольствие послушать знаменитого музыканта, который обещал навестить его. Моцарт приезжает и без особых уговоров садится за фортепьяно. Думая, что он находится среди знатоков, он начал в очень медленном темпе наигрывать нежную, но необычайно простую мелодию, желая таким образом подготовить слушателей к тем особым чувствам, которые ему хотелось передать. Присутствующие нашли его мелодию слишком банальной. Вскоре игра Моцарта стала более оживленной; публике эта музыка показалась довольно красивой; но вот она становится суровой, торжественной, необыкновенно гармоничной и вместе с тем более сложной; кое-какие дамы сочли, что это очень скучно, и начали обмениваться между собой критическими замечаниями; вскоре половина салона принимается болтать. Хозяин дома как на иголках; в конце концов Моцарт замечает, какое впечатление производит его музыка на слушателей. Он не отказывается от своего основного замысла, который он уже начал выражать, но развивает его со всей стремительностью, на какую только способен. Но и на это не обратили никакого внимания. Тогда Моцарт, продолжая играть, бросает в лицо своим слушателям несколько резких и колких слов; но так как, по счастью, он бранится по-итальянски, то никто ничего не понимает. Однако постепенно разговоры прекратились. Когда вспышка композитора улеглась, он сам невольно рассмеялся над своей горячностью. Он облек свой замысел в более доступную музыкальную форму и в заключение сыграл общеизвестную мелодию в десяти - двенадцати прелестных вариациях. Все присутствующие пришли в восторг, и очень немногие гости заметили, что, собственно, произошло только что у них на глазах. Моцарт же вскоре откланялся, пригласив провожавшего его хозяина дома и кое-кого из знатоков музыки прийти в тот же вечер к нему в гостиницу. Он упросил их остаться поужинать с ним; и стоило им выразить желание его послушать, как он сел за клавесин, стал импровизировать и, к великому удивлению своих слушателей, окончательно забывшись, просидел за инструментом далеко за полночь.

Однажды к Моцарту пришел старый настройщик, чтобы натянуть несколько струн на его "дорожном" фортепьяно. "Ну, дедушка,- обратился к нему композитор,- сколько с меня причитается? Я ведь завтра уезжаю". Бедняк, считавший его вообще чем-то вроде божества, смутившись и окончательно оробев, пробормотал в ответ: "Ваше императорское величество!.. Господин капельмейстер его императорского величества! Я не могу... Правда, я заходил к вам несколько раз... Уж коли так, заплатите мне талер!" "Талер? - возразил Моцарт.- Полно! Такому почтенному человеку, как вы, из-за какого-то талера и беспокоиться нечего". И он дал ему несколько дукатов. Старик, уходя, все еще повторял, усиленно кланяясь: "О ваше императорское величество!.."

"Идоменея" и "Дон-Жуана" из всех своих опер Моцарт ценил больше всего. Вообще о собственных произведениях он не любил говорить, а если и говорил, то в нескольких словах. По поводу "Дон-Жуана" он сказал однажды: "Эта опера была написана не для венской публики, она больше подходит для пражской. Но, по сути дела, я написал ее лишь для себя и для своих друзей".

Охотнее всего он занимался работой по утрам, с шести - семи часов до десяти. В это время он обычно вставал. Остальную часть дня он уже не писал, если только ему не нужно было спешно окончить какую-нибудь пьесу. Работал он всегда очень неровно. Когда им овладевала та или иная творческая мысль, его нельзя было оторвать от работы. Если его уводили от фортепьяно, он сочинял в кругу своих друзей и проводил затем всю ночь напролет с пером в руке. Порою же натура его так восставала против всякой усидчивости, что он, бывало, мог закончить пьесу лишь в последние минуты, перед самой ее постановкой. Однажды случилось даже, что, откладывая до последнего момента сочинение, заказанное ему для придворного концерта, он не успел записать партии, которую должен был исполнять сам. Император Иосиф, от которого ничто не ускользало, бросив случайно взгляд на нотный лист, по которому Моцарт как будто следил за музыкой, был крайне удивлен, увидев одни пустые линейки без нот. "Где же ваша партия?" "Здесь",- ответил Моцарт, поднося руку ко лбу.

Подобный же случай чуть было не произошел с ним из-за увертюры к "Дон-Жуану". Принято считать, что это самая лучшая из его увертюр; между тем он работал над ней всего одну ночь, накануне первого представления, уже после того, как прошла генеральная репетиция. Вечером, часов в одиннадцать, Моцарт попросил жену приготовить ему пунш и посидеть с ним рядом, не давая ему спать. Она согласилась и стала рассказывать ему волшебные сказки и невероятные приключения, над которыми он смеялся до слез. Однако от пунша его клонило ко сну; он работал только, пока жена рассказывала, и закрывал глаза, как только она умолкала. Усиленная борьба с дремотой, непрерывное чередование бодрствования и сна утомили Моцарта настолько, что жена уговорила его немного отдохнуть, дав слово разбудить его через час. Он заснул таким глубоким сном, что она дала ему проспать вдвое больше и разбудила лишь около пяти часов утра. К семи часам, по уговору, должны были прийти переписчики, и когда они явились, увертюра была закончена. Им едва хватило времени на то, чтобы приготовить нужные для оркестра копии, а музыкантам пришлось играть без всякой репетиции. Кое-кто утверждает, что в этой увертюре можно узнать пассажи, где Моцарта одолевал внезапный сон, и такие, где он вдруг просыпался.

Поначалу "Дон-Жуана" приняли в Вене не слишком хорошо. Вскоре после первого представления о нем как-то зашел разговор в обществе, где было много народу, в частности, где находились многие музыкальные знатоки столицы и среди них Гайдн. Моцарт при этом отсутствовал. Все соглашались с тем, что произведение это достойно всяческих похвал, что оно яркое по творческой фантазии и необычайно талантливое, но каждый зато находил и повод для придирок. Все высказались, за исключением скромного Гайдна. Его попросили выразить свое мнение. "Не мне быть судьей в этом споре,- заявил он со своей обычной сдержанностью,- я знаю только, что Моцарт - величайший из всех современных композиторов". Разговор сразу перешел на другую тему.

Моцарт, со своей стороны, относился к Гайдну с большим уважением. Он посвятил ему сборник квартетов, которые следует отнести к числу самых выдающихся произведений этого жанра. Некий венский композитор, человек не без таланта, но которому было далеко до Гайдна, находил злорадное удовольствие в том, что выискивал в произведениях этого мастера все мелкие погрешности, случайно вкравшиеся в них. Он нередко заходил к Моцарту и с ликованием показывал ему симфонии или квартеты Гайдна, партитуры которых он переписал, и таким образом обнаружил в них кое-какие небрежности стиля. Моцарт в таких случаях всегда старался переменить разговор. В конце концов однажды, не выдержав, он заявил собеседнику довольно резко: "Сударь, если б нас двоих слить вместе, этого бы оказалось все же недостаточно, чтобы сделать одного Гайдна".

Какой-то художник, желая польстить Чимарозе, сказал ему однажды, что считает его выше Моцарта. "Меня, сударь? - горячо возразил тот.- Что бы вы сказали человеку, который стал бы вас уверять, что вы выше Рафаэля?"