Письма о Метастазио

Письмо I

Варезе, 24 октября 1812 г.

Друг мой!

Большинство людей легко пренебрегает изяществом. Заурядным натурам свойственно ценить лишь то, чего они втайне слегка побаиваются. Отсюда - всеобщее преклонение перед военной славой, а в театре - склонность к трагическому жанру. В литературе эти люди довольствуются мыслью о тех трудностях, которые пришлось преодолеть автору; вот почему Метастазио пользуется сравнительно скромной известностью, если принять во внимание его заслуги. Всем посетителям Парижского музея понятна картина Тициана "Мученичество святого Петра", но очень немногие воспринимают "Святого Иеронима" Корреджо; им нужно пояснить, что эта красота, проникнутая таким изяществом,- все-таки подлинная красота; в этом отношении женщины, менее подавленные повседневным бременем чисто практических расчетов, стоят гораздо выше мужчин.

Музыка должна пробуждать наслаждение, а Метастазио был поэтом, писавшим для музыки. Присущая его таланту нежность заставляла его избегать всего, что могло доставить зрителю малейшее огорчение, хотя бы косвенное. Он отстранился от всего самого мучительного в человеческих переживаниях: у него не найдешь ни одной трагической развязки, никаких грустных подробностей будничной жизни, никаких холодных подозрений, способных отравить самое нежное чувство.

Он понял, что если музыка, написанная на текст его опер, будет хороша, она порадует зрителя, заставив его думать о том, что ему особенно по душе; поэтому он поминутно напоминает обо всем необходимом для характеристики того или иного персонажа, для понимания его арии. Поэт словно говорит зрителю: "Наслаждайтесь, вам ничуть не придется напрягать свое внимание: позабудьте - ведь это так естественно - о замысле драматической пьесы, не думайте о театре; будьте счастливы в глубине своей ложи; постарайтесь разделить то нежное чувство, которое выражает мой герой". В его героях нет почти ничего, что напоминало бы о скучной действительности. Созданные им существа наделены той крупицей вдохновения и дара свыше, которую люди, родившиеся под самой счастливой звездой, обретают лишь в блаженнейшие минуты их жизни: вспомним Сен-Пре^* в тот момент, когда он входит в комнату Жюли.

^* (Сен-Пре и Жюли - действующие лица из романа Ж.-Ж. Руссо "Новая Элоиза".)

Люди рассудительные, которых не отпугивает горечь Тацита или Альфьери^*; те, кто, будучи мало восприимчивым к музыке, и не догадывается о цели этого пленительного искусства; те, кто не способен почувствовать бесчисленные мелкие уколы, которые в обычной жизни терзают на каждом шагу чувствительную душу или, что еще хуже, окунают ее в пошлую житейскую прозу,- все эти люди, повторяю, в творчестве Метастазио сочли недостаточной правдивостью то, что, по сути дела, является высшим достижением искусства. И оно неотъемлемо от искусства,- ведь в нем-то и заключается условие, необходимое для того, чтобы доставлять определенное удовольствие. Это все равно, как если бы кто-нибудь стал бранить скульптора, создавшего "Аполлона Бельведерского", за то, что он пренебрег мелкими мускулами, которые видны у "Гладиатора" и у других статуй, изображающих всего лишь обычных людей. По правде говоря, наслаждение от оперы, написанной на стихи Метастазио, чуждо жителям страны, расположенной между Альпами, Рейном и Пиренеями. Представляю себе, как остряк-француз, твердо знающий все, что полагается говорить о любом предмете, достойном внимания светского человека, входит в Ватиканский дворец, в эти чудесные лоджии, украшенные прелестными арабесками Рафаэля, которые, может быть, представляют собою самое чистое и самое высокое, на что когда-либо вдохновляли художника талант и страсть. Нашего француза неприятно поражает отсутствие всякого правдоподобия: его рассудок не может примириться ни с женскими головами на львиных туловищах, ни с амурами, сидящими верхом на .химерах. "Так в природе не бывает",- говорит он наставительно; все это совершенно правильно, но верно и то, что вы совершенно не способны понять удовольствие, не лишенное известной доли безумия, которое испытывает человек, рожденный под более счастливыми небесами, наслаждаясь под вечер жаркого дня мороженым на вилле Альбано. Он находится в приятном женском обществе; спавший зной навевает на него какую-то сладостную истому; он лежит на диване, обтянутом волосяной материей, и, устремив взгляд на плафон, сверкающий самыми яркими красками, любуется чудесными формами, какими Рафаэль наделил эти существа: будучи совершенно непохожи на нечто привычное для наших глаз, они не могут нас навести на какие бы то ни было обыденные размышления, столь гибельные в эти редкие и восхитительные минуты счастья.

^* (Альфьери (1749-1803) - великий трагический поэт Италии, все трагедии которого проповедуют борьбу с тиранами.)

Мне думается также, что темные зрительные залы итальянских театров и ложи их, напоминающие салоны, значительно усиливают воздействие музыки на слушателя. Во Франции найдется немало милых женщин, знающих английский язык, для которых слово love^* имеет особую прелесть, какой они уже не находят в слове amour^**. Объясняется это тем, что слово love никогда не произносилось в их присутствии людьми, которые недостойны испытать это чувство. Ничто не оскверняет ослепительной чистоты слова love, тогда как всевозможные водевильные куплеты опошлили в моем представлении слово amour.

^* (Любовь (англ.).)

^** (Любовь (франц.).)

Итак, люди, способные ощутить подобные оттенки, оценят по достоинству и арабески Рафаэля и те яркие персонажи, лишенные всяких низменных человеческих чувств, которые выведены Метастазио.

Он, насколько это возможно, устраняет все, что хоть как-то напоминает о повседневной и грустной стороне жизни. Описывая страсти, он останавливается лишь на том, что может увлечь; им отброшено все резкое и жестокое; сладость любви им облагорожена.

Столь любимая им музыка, от которой он никогда не отделял своих стихов и которая так прекрасно умеет передавать страсти, не может вместе с тем изображать характеры. Поэтому в стихах Метастазио влюбленный римлянин и персидский царевич, охваченные одним чувством, говорят одним и тем же языком, ибо Чимароза дает им этот общий язык в своих мелодиях. Любовь к отчизне, дружеская преданность, сыновняя привязанность, рыцарская честь - таковы страсти, с которыми мы знакомы по истории и по жизненному опыту; но здесь им присуще какое-то новое обаяние: вы чувствуете, будто вас перенесли в тот край, где обитают гурии Магомета.

И эти-то пьесы, доведенные до такой степени совершенства, пьесы, которые отнюдь не предназначены для чтения и которые нужно обязательно слушать вместе с музыкой, бесчувственные критики одной из стран стали изучать как некие трагедии. Эти бедняги, право, сильно смахивают на Крешембени^*, одного из их славных итальянских предшественников, который в своем курсе литературы принял "Morgante magiore^**, поэму более чем шутливую, за произведение серьезного жанра; эти несчастные, которым, право, было бы лучше заняться каким-нибудь более солидным делом, и не заметили, что Метастазио было настолько чуждо желание внушать ужас, что он отказывается даже от изображения всего отвратительного; именно поэтому он должен был бы встретить сочувствие у тех правительств, которые хотят привить своим народам любовь к наслаждениям. Искать какого-то лучшего порядка вещей, хулить все существующее... Фи!.. Ведь это вызывает у нас ненависть, делает нас несчастными,- это просто невежливо.

^* (Крешембени, Джованни Мария (1663-1728) - итальянский литератор, автор "Истории итальянской поэзии" (Рим, 1698).)

^** ("Большой Моргант". Пульчи.)

Этих жалких критиков весьма возмущало то, что Метастазио нередко нарушает правило единства места; они и не подозревали, что итальянский поэт, вместо того чтобы думать об этом правиле, придерживался своего собственного принципа, явно противоположного, а именно: как можно чаще менять место действия и доставлять счастливому зрителю каждый раз новое удовольствие блестящими декорациями, которые в Италии так хороши.

Увлекая нас, на наше счастье, так далеко от обычной жизни и желая показать нам в своих героях людей, похожих на нас и внушающих к себе живой интерес, Метастазио должен был стремиться к полнейшей естественности во всех деталях; и в этом он сравнялся с Шекспиром и Вергилием, намного превзойдя Расина и всех остальных великих поэтов.

Я берусь за оружие, ибо вижу, что вызываю негодование; оружием мне послужат цитаты.

Скажите, на какой язык вам удалось бы перевести:

 Бедняга-дровосек, вдвойне обремененный 
 И грузом хвороста и грузом многих лет, 
 Ступая тяжело, нащупывая след, 
 Кряхтя, понуро брел к лачуге прокопченной. 
 Но силы истощил невыносимый гнет - 
 И, хворост сбросив с плеч, старик судьбу клянет... 
 До радости ль ему, с тех пор как он на свете? 
 Найдется ль кто еще бедней на всей планете? 
 Подчас и хлеба нет, об отдыхе забудь...*

^* (Стихотворная цитата - из басни Лафонтена "Старик и смерть".)

С Метастазио дело обстоит точно так же, как с нашим баснописцем: это, пожалуй, два наиболее трудных для перевода автора.

Приведем на выбор некоторые эпизоды. В "Олимпиаде"^*, подлинном шедевре Перголезе, Клисфен, царь Сикиона, присутствует в качестве верховного судьи на олимпийских играх. Его дочь Аристея будет наградой победителю; давно уже она любит Мегакла и любима им, но этот молодой афинянин, прославившийся успехами на олимпийских играх, отвергнут царем, которому ненавистно одно имя Афин. Вынужденный покинуть Сикион, Мегакл находит убежище на Крите, где Ликид, критский царевич, спасает ему жизнь, рискуя своей. Оба друга прибывают на олимпийские игры, которые судит Клисфен. Ликид видит Аристею и влюбляется в нее. Он вспоминает об успехах Мегакла на этих знаменитых ристалищах; на Крите эти игры не в обычае, и царевич просит своего друга, чтобы тот выступил вместо него под его именем и таким образом добился для него руки прекрасной Аристеи. Мегакл участвует в состязаниях, оказывается победителем; он узнан трепещущей Аристеей. Ему удается ненадолго удалить Ликида и остаться наедине со своей возлюбленной; Аристея безмерно счастлива.

^* ("Олимпиада" - опера в 3 действиях, текст Метастазио, музыка Перголезе (Рим, 1735). Перголезе умер в 1736, а не 1733 году, как ошибочно указывает Стендаль.)

        Al fin siam solif
 Potro senza ritegni 
 II mio contento esagerar, chiamaiti 
 Mia speme, mio diletto, 
 Luce degli occhi miei...

                    No, principessa, 
 Questi soavi nomi 
 Non son per me. Serbali pure ad altro 
 Piu fortunato amante. 

                     E il tempo è questo
 Di parlarmi cosi?..

                      Tutto l'arcano 
 Ecco ti svelo. II principe di Creta 
 Langue per te d'amor. Pieta mi chiede, 
 E la vita mi diede. Ahl principessa, 
 Se negarla poss'io, dillo tu stessa?

 E pugnasti...

Per lui.

 Perder mi vuoi...

 Si; per serbarmi sempre 
 Degno di te.

 Dunque io dovrd...

                           Tu del
 Coronar l'opra mia. Si, generosa, 
 Adorata Aristea, seconda i moti 
 D'un grato cor. Sia qual io fui fin ora 
 Licida in avvenire. Amalo. E degno 
 Di si gran sorte il caro amico...

 Ah qual passaggio è questo! io dalle stelle 
 Precipito agli abissi. Eh! no: si cerchi 
 Miglior compenso. Ah! senza te, la vita 
 Per me vita non è.

                   Bella Aristea, 
 Non congiurar tu ancora 
 Contro la mia virtu. Mi costa assai 
 II prepararmi a si gran passo. Un solo 
 Di quei teneri sensi 
 Quant'opera distrugge!

 E di lasciarmi...

 Ho risoluto.

 Hai risoluto? E quando?

 Questo (morir mi sento)… 
 Questo è l'ultimo addio.

                    L'ultimo! fngrato... 
 Soccoretemi, о Numi! il pie vacilla: 
 Freddo sudor mi bagna il volto; e parmi 
 Ch'una gelida man m'opprima il corel

 Scento che il mio valore 
 Mancando va, Piu che a partir dimoro, 
 Meno ne son capace. 
 Ardir. Vado, Aristea: rimanti in pace,

 Come! gia m'abbandoni?

                      E forza, o cara, 
 Separarsi una volta.

 E parti...

                         E parto 
 Per non tornar piu mai. 
 (In atto di partite.)

 Senti. Ah no... Dove vai?

 A spirar, mio tesoro, 
 Lungi dagli occhi tuoi. 
 (Parte risoluio, poi si ferma.)

 Soccorso . Io moro. 
 (Sviene sopra un sasso.) 

 Misero me, che veggo! 
 Ah l'oppresse il dolorl Cara mia speme.

 
(Tornando.)
 

 Bella Aristea, поп avvilirti, ascolta: 
 Megacle è qui. Non partiro. Sarai... 
 Che parlo? Ella non m'ode. Avete, о stelle, 
 Piu sventure per me? No, questa sola 
 Mi restava a provar. Chi mi consiglia? 
 Che risolvo? Che fo? Partir? Sarebbe 
 Crudelta tirannia. Restar? Chi giova? 
 Forse ad esserle sposo? E il re ingannato, 
 E l'amico tradito, e la mia fede, 
 E l'onor mio lo soffrirebbe? Almeno 
 Partiam piu tardi. Ah! che sarem di nuovo 
 A quest'orrido passo! Ora è pietade 
 L'esser crudele. Addio, mia vita, addio, 
 (Le prende la mano, e la baccia) 
 Mia perduta speranza. Il ciel ti renda
 Piu felice di me. Deh, conservate 
 Questa beil'opra vostra, eterni dei; 
 E i di ch'io perderd, donnate a lei. 
 Licida... Dov'e mai? Licida! 

Licida e detti

                 Intese 
 Tutto Aristea? 

 Tutto. T'affretta, о prince, 
 Soccori la tua sposa. 
 (In atto di partire.)

 Ahime! Che miro? Che fu?

          Doglia improvvisa 
 Le oppresse i sensi.

 E tu mi lasci?

             Io vado... 
 Dehl Pensa ad Aristea. (Che dira mai 
 Quando in se tornera! Tutte ho presonti 
 Tutte le smanie sue.) Licida, ahl senti. 

 Se cerca, se dice: 
 L'amico dov'e? 
 L'amico infelice, 
 Rispondi, mori. 

 Ah! no, si gran duolo 
 Non darle per me: 
 Rispondi ma solo 
 Piangendo parti. 

 Che abisso di pene! 
 Lasciare il suo bene, 
 Lasciarlo per sempre 
 Lasciarlo cosi!

(Part e.)

^* (

 Вот и одни мы: 
 Могу я без помехи 
 Всю радость выразить, сказать тебе, что ты 
 Мне и надежда, и услада, 
 И свет очей моих..

                    О нет, царевна. 
 Столь нежные слова 
 Не для меня. Их повтори другому, 
 В любви счастливому.

                     И ты сегодня 
 Мне это говоришь?.. 

                       Всю тайну 
 Тебе открою я. Царевич критский 
 К тебе пылает страстью. Он воззвал 
 Ко мне, как к другу, ныне... А когда-то 
 Он спас мне жизнь... Царевна, 
 Скажи: ему ль мне было отказать?

 И ты боролся...

 Да.

 Расстаться хочешь...

 Чтобы тебя навеки 
 Достойным стать.

                         Должна ты 
 Мой труд лишь увенчать. О дорогая, 
 Откликнись на порыв признательного сердца. 
 Да будет для тебя Ликид отныне 
 Всем, чем был я. Люби его! Мой друг 
 Такой завидной участи достоин.

 Как все меняется! Из звездной выси 
 Я низвергаюсь в бездну. Нет! Пусть он 
 Потребует иной награды. Без тебя 
 Мне жизнь не дорога.

 О Аристея, 
 Не восставай на то, что мне 
 Велит мой долг. И без того 
 Мне труден этот шаг: один твой вздох 
 Развеять может все, Что создал я!

 И ты меня покинешь... 

 Я так решил.

 Ты так решил? Когда же?

 С тобой (я умираю) 
 Пришел проститься я,

 Проститься? Небо, 
 Приди на помощь! У меня 
 Слабеют ноги. Стынет кровь... И словно 
 Чья-то холодная рука сжимает сердце!..

 Я чувствую, что сил 
 Уж больше нет... Чем дольше медлю я, 
 Тем менее способен с ней расстаться... 
 Я ухожу... Прощай, о Аристея!

 Как! ты меня бросаешь?

                        Дорогая! 
 Расстаться нам пора... 

 Уходишь?..

                        Ухожу 
 И больше не вернусь... 
 (Хочет уйти.)

 Постой! О нет!.. Куда ты?..

 Иду, чтоб умереть 
 Вдали от глаз твоих. 
 (Решительно уходит, затем останавливается.)

 На помощь! Умираю! 
 (Падает без чувств на камень)

 Несчастный, что я вижу! 
 Ее сразило горе!.. Аристея, 

 (Возвращается) 

 Прекрасная моя, очнись! Послушай: 
 Мегакл с тобой. Я не уйду. Ты будешь... 
 К чему слова? Она не слышит. Небо! 
 Неужто новая невзгода ждет меня? 
 Лишь этой мне еще недоставало. 
 Кто мне подаст совет? На что решиться? 
 Уйти? То было бы жестокостью ужасной! 
 Остаться? Для чего? Чтоб стать ее супругом? 
 Но царь обманутый, друг, мною преданный, 
 И честь моя не вынесут позора! 
 Повременю еще... Но встретить снова 
 Тот страшный миг? Нет, право, милосердней 
 Жестоким быть. Прощай, о жизнь моя, прощай! 
                (Берет ее руку и целует.) 
 Погибшая мечта моя! Пусть небо 
 Пошлет ей не мою судьбу! О боги, 
 Храните прекрасное созданье ваше! Дни, 
 Утраченные мной, отдайте ей... 
 Ликид... Но где же он? Ликид!..

 Известно 
 Уж Аристее все? 

 Да, все. Спеши, царевич. 
 Супруге помоги! 
 (Хочет уйти.)

 О горе мне! Что вижу! 
 Что с ней?

 От беды нежданной 
 Она лишилась чувств.

 И ты уходишь?

 О ней подумай! (Бедная, что скажет, 
 Когда придет в себя? О, я предвижу, 
 Терзанья все ее!) Ликид, послушай! 

 Коль спрашивать станет: 
 - Где друга сыскать? 
 - Твой друг от страданья,- 
 Ответишь,- зачах! 

 Нет! вести столь горькой 
 Не надо ей знать. 
 Ты скажешь ей только: 
 - Ушел он в слезах! 

 О мрак нестерпимый!.. 
 Расстаться с любимой, 
 Расстаться со счастьем, 
 Расстаться в веках! 
 (Уходит.)

)

Перголезе отправился в Рим, чтобы написать "Олимпиаду",- насколько мне помнится, в 1731 году; она провалилась. Так как для итальянцев Рим - это столица искусств и так как любому художнику суждено предстать на испытание прежде всего перед этой столь впечатлительной и по праву взыскательной в своих оценках публикой, то неудача огорчила Перголезе. Он возвратился в Неаполь и написал там несколько духовных произведений. Однако здоровье его с каждым днем ухудшалось: уже четыре года он страдал кровохарканьем, которое мало-помалу подтачивало его организм. Друзья убедили композитора снять небольшой домик в Торре дель Греко, деревушке, расположенной на берегу моря, у подножия Везувия. Жители Неаполя утверждают, что в этих местах больные чахоткой либо быстро выздоравливают, либо скорее умирают, если болезнь уже неизлечима.

Уединившись в своем маленьком домике, Перголезе еженедельно ездил в Неаполь, чтобы послушать исполнение написанных им музыкальных пьес. В Торре дель Греко он сочинил свое знаменитое "Stabat", кантату "Орфей" и "Salve Regina" - последнее свое произведение.

Силы его уже окончательно иссякли, и в начале 1733 года он ушел из жизни. Газетная статья, извещавшая о его смерти, послужила сигналом к его прославлению. По всей Италии директора театров начали ставить только его оперы, которыми они недавно еще пренебрегали. В Риме пожелали вновь услышать его "Олимпиаду", которая была поставлена с невиданным великолепием. Чем более равнодушно встречали это чудесное произведение при жизни автора, тем более страстно спешили теперь насладиться его красотами.

В этой опере, ставшей по своей выразительности подлинным шедевром итальянской музыки, ничто не сравнится с вышеприведенной нами сценой между Аристеей и Мегаклом. Ария

 Se cerca, se dice... 

известна наизусть по всей Италии, и это, пожалуй, главная причина того, что постановка "Олимпиады" теперь не возобновляется. Ни одному директору не хочется рисковать, ставя оперу, основную арию которой знают на память все слушатели.

Музыка "Олимпиады" - это своеобразный язык, средствами которого Перголезе придает особую выразительность речи героев Метастазио. Но язык Перголезе, который способен передать даже тончайшие оттенки душевных переживаний, вызванных страстью,- оттенки, которые не под силу ни одному литературному языку,- теряет все свое обаяние, как только ему приходится ускорять ритм. Поэтому сцену объяснения между Мегаклом и Аристеей композитор провел в простом речитативе, а всю силу того божественного языка, на котором он умел говорить, вложил в самую трогательную из всех когда-либо им созданных арий:

 Se cerca, se dice...

Одно пение по ходу всей сцены шло бы, пожалуй, вразрез с природой вокального искусства. Нельзя себе представить арии, способной изложить все причины, по которым несчастный Мегакл считает долгом пожертвовать своей возлюбленной для своего друга.

Но пусть даже человек, наделенный величайшим в мире драматическим талантом, продекламирует стихи:

    Se cerca, se dice: 
 Коль спрашивать станет: 
    L'amico dov'e? 
 "Где друга сыскать?" 
    L'amico infelice, 
 "Твой друг от страданья,..... 
    Rispondi mori. 
 Ответишь,- зачах". 
 
    Ah! no, si gran duolo 
 Нет! Вести столь горькой 
    Non darle per me; 
 He надо ей знать,- 
    Rispondi, ma solo, 
 Ты скажешь ей только: 
    Piangendo parti. 
 "Ушел он в слезах". 
    Che abisso di репе! 
 О мрак нестерпимый! 
    Lasciare il suo bene, 
 Расстаться с любимой, 
    Lasciarlo per sempre, 
 Расстаться со счастьем, 
    Lasciarlo cosi! 
 Расстаться в веках!

Как бы проникновенно искусный актер ни прочел эти стихи, он прочтет их всего один раз: он передаст какое-то одно из тысячи терзаний, обуревающих душу Мегакла. Любой из нас смутно ощущает, что в минуту столь тягостной разлуки, обращаясь к другу, который остается подле обожаемой вами возлюбленной, можно со всею страстью повторять на тысячу ладов:

 Ah! no si gran duolo 
 Non darle per me; 
 Rispondi, ma solo: 
 Piangendo parti.

Несчастный влюбленный прочтет эти стихи то с проникновенной нежностью, то с мужественной покорностью судьбе, то со слабой надеждой на лучшую участь, то с полнейшим отчаянием, в сознании неотвратимости несчастья.

Он не может говорить своему другу о скорби, которая охватит Аристею, когда та очнется, не думая невольно о том, что произойдет с ним самим через несколько минут. Поэтому слова

 Ah! no, si gran duolo 
 Non darle per me..., 

которые у Перголезе повторяются пять - шесть раз, передаются им на языке музыки пятью - шестью различными приемами. Обостренность человеческих чувств не может идти дальше того предела, который изобразил великий композитор, рисуя нам состояние Мегакла. Всем ясно, что такое напряжение долго длиться не может: несколько минут подобной музыки - и актер и слушатель в равной мере приходят в полное изнеможение. Этим объясняется, друг мой, то упоение, с которым итальянцы рукоплещут хорошо спетой арии. Ведь искусный певец - это один из величайших благодетелей: на ваших глазах он доставил целому зрительному залу высшее наслаждение; малейшее его недомогание или малейшая небрежность с его стороны могли бы лишить слушателей удовольствия. Никогда еще, пожалуй, человек не доставлял другому человеку большего наслаждения, чем Маркези, когда он, выступая в опере Сарти "Ахилл на Скиросе", пел рондо^*:

^* (Одна тонко чувствующая женщина, совершенно не подозревавшая, что со временем ее письма будут опубликованы, писала своему другу 29 августа 1774 года:

(Письма мадмуазель де л'Эспинас, т. 1, стр. 185).)

 Mia speranza! io pur vorrei..*

^* (Моя надежда, я хотел бы... (итал.).)

Счастье это не выдумано - оно действительно существует. Чтобы обрести подобное счастье, нужно выйти за пределы обыденной жизни и обратиться к эпизодам того или иного романа; представьте себе хотя бы барона д'Этанжа^*, когда тот берет за руку Сен-Пре и дает ему согласие на брак с дочерью.

^* (Барон д'Этанж - действующее лицо из "Новой Элоизы" Руссо.)

Итак, мы видим, что с помощью семи - восьми небольших стихов, которые написал для музыканта поэт; предварительно изложив и разъяснив ему ситуацию, внушающую определенный интерес, композитор способен растрогать огромную массу слушателей. Он выразит не только основной характер страсти героя, но и некоторые из тех бесчисленных ощущений, которые тот испытывает в душе во время беседы со своей любимой. Кто из нас, расставаясь со своей дорогой возлюбленной, не повторял беспрестанно: "Прощай! Прощай!" Каждый пользуется одним и тем же словом, но, как бы несчастен он ни был, ему не забыть, что всякий раз это слово произносилось по-разному. И все потому, что в минуты горести и счастья сердечные ощущения меняются ежесекундно. Вполне понятно, что любой обыденный человеческий язык, представляющий собой ряд условных знаков, служащих для выражения чего-то общеизвестного, не может обладать знаками, которые бы отражали переживания, испытанные, быть может, какими-нибудь двадцатью человеками из тысячи. Вот почему люди с впечатлительной натурой не могли передавать друг другу свои ощущения, не могли описывать их. Но вот примерно сто лет назад семь-восемь гениальных итальянцев сумели найти тот язык, которого нам так недоставало. Правда, язык этот обладает тем недостатком, что он непонятен для девятисот восьмидесяти человек на тысячу, которым никогда не приходилось испытывать того, о чем он говорит. Они по отношению к Перголезе находятся в том же положении, в каком оказались бы мы перед дикарем племени миами, который на своем дикарском языке назвал бы нам какое-либо дерево, растущее только в Америке, в тех обширных лесах, где этот туземец охотится и где мы никогда не бывали. Мы услышим лишь простой шум, и, скажем прямо, если дикарь будет продолжать свои объяснения, то нам этот шум быстро наскучит.

Надо быть откровенным до конца. Если, зевая от скуки, мы заметим у тех, кто сидит с нами рядом, признаки крайнего удовольствия, мы постараемся нарушить это наглое блаженство, которого мы лишены; и, вполне естественно, судя о соседях по самим себе, мы будем отрицать их ощущения и постараемся даже высмеять их мнимый восторг.

Нет ничего более нелепого, чем любое разглагольствование о музыке. Либо вы ее чувствуете, либо нет - вот и все. К сожалению, в ущерб этой истине у нас вошло в моду быть страстными поклонниками музыкального искусства. Старик Дюкло^*, человек большого ума, и ума весьма трезвого, отправляясь в Италию в возрасте шестидесяти лет, считает долгом заявить нам, что он страстно любит музыку; что за дикая мысль!

^* (Дюкло, Шарль (1704-1772) - французский литератор и моралист,типичный рационалист XVIII века.)

Итак, язык музыки, которым принято теперь так страстно увлекаться, по природе своей очень туманен. Ему был необходим поэт, который бы мог направлять полет нашей фантазии, и таким композитором, как Перголезе и Чимароза, посчастливилось обрести его в лице Метастазио. Слова этого языка идут прямо к сердцу, минуя, так сказать, наш ум: они вызывают непосредственное ощущение горя или радости. Поэту, писавшему для музыкантов, требовалось, таким образом, внести полнейшую ясность в диалоги своих героев; этого и достиг Метастазио.

Музыка, трактуя сценического героя, возвышает его характер до степени некоей идеальной красоты. В изображении Бомарше Керубино выглядит прелестно; Моцарт, пользуясь языком более могучим, заставил Керубино петь арии

 Non so piu cosa son, cosa faccio...

и

 Voi che sapete 
 Che cosa è amor...

и далеко превзошел чудесного французского комического автора. Сцены Мольера приводят в восхищение человека со вкусом; но этот гениальный писатель, который, кстати, создал многое такое, чего в музыке никогда достичь нельзя, написал ли он комические сцены, равные по эффекту ариям Чимарозы:

 Mentr'io era un fraschetone, 
 Sono stato il piu feliee...

и

 Quattro bai e sei morelli...

и

 Le orecchie spalancate?... 

Следует заметить, что любая комическая музыка Чимарозы производит должный эффект, несмотря на либретто, которые в значительном большинстве случаев отличаются крайней нелепостью. Обратите внимание, однако, на то, что в тексте почти всегда выведены персонажи, которые либо явно несчастны, либо явно счастливы, либо же являются смешными забавниками и отличаются веселыми причудами и дурачествами, а это как раз и нужно для музыки. Этому искусству ненавистна подчас проникнутая чувством утонченность изящного Мариво. Я мог бы привести в качестве примера, с начала до конца, всю оперу Перголезе "Служанка-госпожа", если бы ее знали в Париже, но так как я не могу вызвать у вас в памяти эту чудесную музыку, позвольте мне сослаться на одного из самых очаровательных людей, которые когда-либо рождались в нашей Франции. Президент де Бросс^*, находясь в 1740 году в Болонье, написал одному из своих дижонских друзей письмо, где имеется следующий отрывок, никогда, разумеется, не предназначавшийся им для печати:

^* (Де Бросс, Шарль (1709-1777) - президент Дижонского парламента, писатель, филолог и историк, автор одной из любимых книг Стендаля, "Исторические и критические письма об Италии", где итальянской опере-буфф посвящены восторженные строки.)

"...Но одной из первых и самых важных обязанностей его (кардинала Ламбертини, архиепископа Болонского, впоследствии ставшего папой под именем Бенедикта XIV) является посещение оперы три раза в неделю. Опера эта находится не в городе; иначе, конечно, никто бы не стал туда ходить, это бы слишком отдавало мещанством. Но так как она устроена в деревне, в четырех милях от Болоньи, то хороший тон требует приезжать туда, причем без опозданий. Боже упаси, чтобы щеголи и щеголихи из всех соседних городов упустили случай помчаться туда, как на свидание, велев запрячь карету четверкой почтовых лошадей! В нынешнем сезоне это почти единственная опера во всей Италии. Для сельской оперы она выглядит довольно сносно: это не значит, конечно, что там вас удовлетворят и хор, и балет, и стихи либретто, и сами актеры; но итальянские арии так красивы, что, слушая их, вы уже ничего лучшего на свете не желаете. Особенно хороши один комик и одна комическая актриса, которые в антрактах играют фарс; комизм их отличается такой неподдельностью, такой выразительностью, что нельзя себе представить ничего более уморительного. Неверно, однако, будто можно умереть от смеха, ибо со мной это обязательно случилось бы, при всей досаде на собственное безудержное веселье, мешавшее мне досыта насладиться чудесной музыкой этого фарса. Музыку к нему написал Перголезе. Я купил тут же, прямо с пульта, подлинник партитуры, который хочу увезти с собой из Италии. Дамы, между прочим, держатся в театре крайне непринужденно: болтают, или, вернее, перекликаются из ложи в ложу с теми, кто сидит напротив, встают с мест, хлопают в ладоши с криками "Браво, браво!". Мужчины, те более сдержанны: по окончании действия, которое им понравилось, они ограничиваются тем, что орут до тех пор, пока этот акт не начнут заново. Затем, к полуночи, когда опера кончается, все едут домой, по две пары в одном экипаже, если только кое-кто не предпочтет поужинать здесь же, в какой-нибудь небольшой таверне".

Во всех этих очаровательных произведениях - трагические они или комические - ария, мелодия начинаются в тот момент, когда в герое заговорит страсть. Стоит ей вспыхнуть, как композитор всецело овладевает сценической ситуацией. Все, что лишь подготавливает эти внезапные вспышки чувства, идет в речитативе.

Когда в душу героя впервые проникает сильное волнение, композитор придает речитативу аккомпанемент: таков, например, прекрасный речитатив Кривелли во втором акте оперы "Пирр":

 L'ombra d'Achille 
 Mi par di sentire...*

^* (

 Мнится мне, вижу 
 Я тень Ахиллеса... (итал.).

)

или речитатив Каролины во втором акте оперы "Тайный брак":

 Come facerlo puoi?*

^* (Как смогу я сделать это? (итал.).)

Как только страсть всецело захватила героя, начинается ария.

Любопытно отметить, что автор либретто может чувствовать себя нескованным и проявлять красноречие только в речитативах. С той минуты, как появляется страсть, композитор требует от поэта лишь самых немногих слов: забота о выразительности данной сцены целиком переходит к автору музыки.

Рассмотрим еще несколько драматических эпизодов, вышедших из-под пера прелестного Метастазио. Если бы, дорогой Луи, я показал сегодня вечером это письмо в той милой компании, к которой я примкнул в "Madonna del Monte", то любому из присутствующих оказались бы знакомы трогательные арии, написанные на приводимые мною далее слова, и их стали бы напевать вполголоса. О, как все выглядит по-другому там, где вы находитесь!

 Oh! fortunatos nimiurn, sua si bona norint!

О вы, несчастные, познайте счастье, пока на то есть время!

Как неразумно негодовать, порицать, ненавидеть, заниматься серьезными политическими вопросами, которые вас не интересуют! Пусть король испанский велит перевешать всех философов; пусть Норвегия получит конституцию, мудрую или нелепую,- что нам за дело до этого? Какой вздорный самообман заботиться о величии, и только о нем! Время, которое вы попусту тратите в спорах, отсчитывается в вашей жизни; надвигается старость, а ваши лучшие дни уходят.

 Cosi trapassa al trapassar d'un giorno, 
 Delia vita mortale il fiore e'l verde; 
 Ne perche faccia indietro april ritorno, 
 Si rinfiora ella mai, ne si rinverde... 
 ......Amiamo, or quando 
 Esser si puote riamato amando.

Tasso, с XVI, ott XV*

^*(

 Порой всего лишь за день успевает 
 Цвет нашей смертной жизни облететь, 
 И как в году двух маев не бывает, 
 Так ей вторично не зазеленеть 
 ... Итак, любить должны мы, 
 Пока еще мы можем быть любимы.

Тассо "Освобожденный Иерусалим", п. XVI, окт. XV.)