"Abeille"

от 4 августа 1821 года,

"Г-н Россини обладает блестящим воображением и живым темпераментом; он оригинален и плодовит; но он сам знает, что музыка его не всегда чиста и правильна, а ведь, кто бы что ни говорил, чистотою стиля не следует пренебрегать, а погрешности против синтаксиса того языка, на котором пишешь, никогда не заслуживают прощения. Г-н Россини все это знает; вот почему я позволяю себе здесь говорить об этом. К тому же, коль скоро писатели из ежедневных газет выдают себя за музыкальных судей, я считаю, что, сдав экзамен на аттестат зрелости в "Монтано", "Безумии", "Алине", я имею право высказать свое мнение ex professo. Я высказываю его откровенно и подписываю, чего избегают делать те, кто старается incognito создавать репутации, чтобы потом их ниспровергать. Побуждает меня к этому одна только любовь к искусству и интересы самого г-на Россини. Спора нет, такого блестящего композитора Италия не знала после Чимарозы; но ведь знаменитостью можно прослыть и не поднимаясь до высоты Моцарта".

Я откажу себе в удовольствии переписывать длинные выдержки из брошюры г-на Бертона, озаглавленной: "О музыке механической и музыке философической", сочинение г-на Бертона, члена Французского королевского Института, 1821 год, 24 страницы.

Россини поставлен там на свое место. По-видимому, этот итальянец не поднимается над уровнем механической музыки. В другой статье, на семи страницах, помещенной в "Abeille" (том IV, стр. 267), г-н Бертон доказывает, что автор "Отелло" создает в музыке только арабески. В Италии к тому же выводу приходит г-н Майр из Венеции.

Теперь я имею дело уже не с неопытным редактором никому не известной газеты; мне приходится защищаться уже не от нападок салонного композитора. На арену выходит могучий атлет, стяжавший себе славу уже не одной победой, он делает мне вызов по всем правилам. Автор "Монтано", "Алины" и "Безумия" вызывает на бой и меня, поклонника "Отелло", "Танкреда" и "Цирюльника". Наконец-то среди антироссинистов появляется человек, который может помочь им одержать перевес. Профессорские предрассудки поддерживаются одним из мастеров сцены, и музыкальная контрреволюция имеет защитника в лице члена Института.

Перед началом боя г-н Бертон, произнося столь высокие и необычные для литературной полемики слова, выдает этим себя как человека, глубоко убежденного в своем неоспоримом превосходстве. Я это отмечаю, но я далек от мысли его упрекать. Наоборот, мне по душе наивность и благородство этого прямолинейного и открытого признания: человеку храброму подходит быть гордым, и известная заносчивость в выражениях вполне уместна в дуэли. Г-н Бертон не только восхищается древними, он пытается подражать им. Он знает, что в героических битвах, столь блестяще описанных Гомером и Вергилием, противники, прежде чем взяться за оружие, обрушивались друг на друга с угрозами и бранью. Правда, самый кичливый не всегда оказывался самым храбрым. Но хотя какой-нибудь Парис каждый день вызывал на единоборство самых прославленных воинов из греческого стана, а перед началом сражения убегал, как пугливый олень, все это не умаляет почетности самого обычая, и поклонник классической древности найдет в этом достойные подражания примеры. Что касается меня, то я не предаюсь культу прошлого с такой исключительностью, как г-н Бертон, и поэтому вполне понятно, что, защищая себя, я не прибегну к тону, который он избрал для нападения. Его заимствованному у древних греков самохвальству я противопоставляю чисто современные скромность и вежливость. Мне нетрудно будет воздержаться от категорического и резкого тона, буду ли я высказывать мои чувства по поводу партитуры "Отелло" или мое мнение о Расине, которого этот ученый композитор ставит много выше, чем автора "Брута" и "Магомета".

Г-н Бертон упрекает меня в том, что я не подписываю своих статей. Знаменитый профессор, по-видимому, сильно преувеличивает значение нашей полемики. Ему кажется, что он живет еще во времена споров по поводу музыки Глюка и Пиччини: распри в области музыки для него едва ли не дело чести; он забывает о том, что ни в одной из моих статей я не называл его имени и что нападающей стороной является он. Если бы речь шла о чем угодно, а не о литературном вызове, я, разумеется, поспешил бы назвать себя; но я всеми силами постараюсь этого не делать, пока речь заходит о первенстве Расина или Вольтера, Моцарта или Россини. Подпись такого почтенного человека, как г-н Бертон, могла бы еще придать вес статье, которая сама по себе ничего бы не стоила; но оглашение такого безвестного имени, как мое, могло бы только поколебать доверие, с которым читатели встретили все написанное мною. Из этого я делаю вывод, что мой уважаемый противник прав, когда подписывает свои статьи, а я, в свою очередь, прав, оставляя их без подписи.

В глазах г-на Бертона признавать Россини более драматичным, чем Моцарт,- это страшное кощунство. Если это кощунство, то я его действительно совершил. А если так, то состав преступления уже ясно определен; остается только узнать, обоснованно ли обвинение и действительно ли публика, единственный признаваемый мною судья, найдет хулу в тех словах, за которые меня обвинили. В сущности, я мог бы и не объяснять, почему именно автор "Отелло" более драматичен; ведь г-н Бертон не приводит никаких доказательств обратного; но ученый-академик, которому я отвечаю, заявил мне, что, сдав экзамен на аттестат зрелости в "Монтано", в "Безумии" и даже в "Монастырских запретах", он считал, что ему должны верить на слово, когда он определяет место, занимаемое тем или иным композитором. Когда Вольтер писал свой комментарий к Корнелю, а Лагарп и г-н Лемерсье с кафедры Атенея разбирали труды наших самых знаменитых писателей, они любезно соглашались доказывать свои положения. А ведь каждый из них как будто тоже сдал свой экзамен на аттестат зрелости: первый - написав два десятка шедевров, второй - создав "Варвика" и "Филоктета", третий - "Пинто", "Плавта" и "Агамемнона". Но, по-видимому, профессора консерватории позволяют себе вольности, на которые писатели не дерзают. До настоящего времени я думал, что они ограничиваются тем, что для своих ученых партитур требуют существенной привилегии: все говорить и ничего не доказывать.

Россини не удовлетворяется тем, что говорит, он доказывает свои слова. Вот в чем его заслуга. Вот в чем и почему он драматичен. Он рисует свои характеры, он направляет действие так, как будто подле него нет либреттиста. Живость и остроумие Фигаро, злобная подозрительность опекуна Розины, полная нежности и в то же время ярости любовь Отелло - вот подлинно драматические чувства, которые даже и без поддержки слов сохранили бы большую часть своего очарования и величия. Пусть у других больше музыкальной гармонии, пусть стиль их более правилен, строг и в нем неимоверно точно соблюдены правила композиции - все эти качества помогают драматическому эффекту, но не составляют его сущности. Будьте чистосердечны, откажитесь от привитых школой предубеждений и не увлекайтесь громкими именами; постарайтесь вникнуть в Моцарта и слухом и разумом и скажите, действительно ли в Фигаро из "Свадьбы" столько же оригинальности, сценичности и остроты, как в Фигаро Россини. Какое дело мне, театральному зрителю, до того, что управляющий графа Альмавивы поет восхитительные арии, имеющие лишь самую отдаленную связь с его характером и положением? Когда я хочу слышать звуки, я иду в концерт, идя в театр, я хочу, чтобы меня растрогали или рассмешили. Не все ли равно, будет ли автор драмы, которую я пришел смотреть, называться поэтом, хореографом или композитором? Разве это важно, оперирует ли он словами, нотами или танцами? Он достиг цели своего искусства, он выполнил свое обещание и не заставил меня напрасно ждать: верным изображением нравов, последовательностью сцен, убедительностью характеров и ситуаций он достиг такой степени правдоподобия, что я позабываю о том что все это одна только искусная выдумка, только условность и ложь. Россини это удается больше, чем любому другому композитору, в той мере, в какой это позволяют тесные рамки искусства, в котором он достиг столь частых и столь блистательных успехов. Для Моцарта либретто - это перевод, без которого нельзя обойтись, для Россини - это только второй аккомпанемент; Фигаро "Цирюльника" - это подлинно комедийный персонаж, Фигаро Моцарта - всего лишь превосходный музыкант.

Что бы ни утверждал мой именитый противник, я не считаю, что Россини, которого он называет "г-н Россини", откажется от похвал, которые я воздаю его замечательным творениям. Если бы это случилось, автор "Отелло" оказался бы явлением из ряда вон выходящим. Он занял бы первое место не только как талант, но и как характер. Трудно поверить в существование такого двойного чуда Скромные композиторы почти такая же редкость, как композиторы драматические.

"Отелло" по-прежнему привлекает толпу; достоинства этой оперы теперь не оспариваются никем, кроме разве кое-каких профессоров пения, анатомов от музыки, для которых оригинальность, живость ума и драматическое дарование исчезают перед неправильностью в построении финала или формальным несовершенством квинтета. Публика, которая, конечно, по праву ищет в спектакле удовольствия, ни за что не станет ссориться с любимым композитором из-за нарушения консерваторских правил и профессорских теорий. Музыкальное произведение трогает ее независимо от того, нравится это или нет пуристам с улицы Бержер, и ее одобрение никак не связано с правилами контрапункта.

Раздоры, начавшиеся между ценителями таланта Россини и сторонниками старого режима в музыке, происходят, может быть, единственно от того, что и та и другая сторона прибегла к неточным выражениям. Было сказано, что автор "Отелло" и "Цирюльника" в большей мере драматичен, чем большая часть его предшественников и соперников. Утверждение это, неправильно понятое, взбудоражило всех профессоров. Достаточно было заглянуть в Академический словарь, чтобы прийти к соглашению. Там можно прочесть, что драматические качества независимы от совершенства стиля и от рабской покорности правилам композиции. Дело не в том, что в этих двух отношениях Россини окажется столь плох, как это утверждают его противники; но даже если признать, что он действительно заслуживает всех упреков, которыми его осыпают, остается доказанным- во всяком случае, таковы факты,- что партитуры этого знаменитого композитора более доходчивы, более выразительны, более доступны, чем творения самых знаменитых мастеров. Вот что я понимаю под словом "драматический", и нельзя понять это слово иначе. Музыка - искусство, средства которого узки и ограничены. Лишите ее помощи слов, выражать которые она призвана и которые сами ее выражают,- и она превратится в какую-то иероглифику, понятную только немногим посвященным и недоступную для массы слушателей. Тот, кто известным сочетанием звуковых знаков, из которых состоит музыкальный алфавит, добьется наибольшей близости к обычному языку, будет и наиболее драматичен и наиболее правдив. Этого как раз и достиг Россини. Из всех композиторов именно он легче всех может обойтись без либреттиста. Насколько это возможно, он освобождает свое искусство от зависимости, отнимающей половину славы Это очаровательный иностранец, который настолько сообразителен, что умеет объясняться без переводчика. Это искренний и простой писатель; он легко справляется со всей запутанностью языка, на котором он пишет, которому не нужны комментаторы, чтобы сделать себя понятным обществу.

Пусть Моцарт более богат и более гармоничен, Перголезе более правилен и закончен, Саккини более сладостен и чист - все это ни публике, ни мне не помешает находить, что Россини более доступен нашему пониманию и глубже знает наши чувства и вкусы. В музыке Россини есть что-то живое и современное, чего не хватает великолепию Моцарта: может быть, краски его не столь ярки, но он живее схватывает сходство, а в театре прежде всего ищешь сходства. Драматические композиторы - это ведь портретисты.

Если мои рассуждения покажутся справедливыми, их можно сделать предисловием к мирному договору, который мне очень хочется заключить с моими учеными антагонистами. Пусть они считают Моцарта лучшим из композиторов, пишущих музыку. Мы назовем Россини лучшим композитором, пишущим оперы. Это разграничение дает нам возможность прийти к согласию.

Остается только образумить хулителей итальянской оперы - другой вид нетерпимых маньяков, которые считают национальную принадлежность одним из достоинств романса или квартета. Эти добропорядочные люди не хотят, чтобы наслаждение было космополитично; они забывают, что нет музыки французской, итальянской, немецкой или испанской, а есть музыка хорошая и плохая. Вот и все. Метрическое свидетельство ничего не может прибавить ни к ее достоинствам, ни к ее недостаткам. Собственно говоря, существует только два рода музыки: музыка, которая нравится, и музыка, которая не нравится.

Для того, чтобы быть отнесенными к первой из этих категорий, оперы Россини не нуждаются в талантах, которым администрация с улицы Лувуа поручает их исполнение; но сами по себе эти таланты заслуживают всяческих похвал, и надо по справедливости сказать, что итальянская опера никогда не исполнялась столь совершенными певцами. Г-жа Паста после первого своего выступления действительно сделала успехи. Гарсиа в "Отелло" показал себя прекрасным певцом и великим трагическим актером. Он изумительно овладел всеми оттенками дикого и страстного характера возлюбленного Дездемоны.

Любители ясных рассуждений и веских доводов в музыке будут мне крайне признательны за то, что я привел письмо г-на Бертона, члена Института, и особенно за то, что я указал им на "Abeille", газету, где этот великий композитор в несколько приемов изложил свои суждения о Россини, и на советы, которые он соизволил дать этому итальянцу.