Глава VI. Импрессарио и его театр

В Болонье, которая является как бы штаб-квартирой всей итальянской музыки, Россини получал приглашения во все города, где есть театры. Всем импрессарио ставили обязательным условием заказать оперу Россини. Ему платили по тысяче франков за оперу, и он каждый год писал их по четыре, по пять.

Вот как поставлено дело в итальянских театрах: антрепренер,- а это сплошь и рядом самый богатый патриций какого-нибудь маленького городка; роль эта приносит ему почет и удовольствие, хоть обычно также и разорение,- так вот этот богатый патриций берет на себя театральную антрепризу в том городе, где он знаменит. Он формирует труппу, которая, как правило, состоит из prima donna, tenore^*, basso cantante, basso buffo, второй певицы и третьего комика. Импрессарио приглашает маэстро (композитора), который пишет для него новую оперу, приноравливая свои арии к голосам певцов, которые их будут исполнять. Импрессарио покупает либретто; это обходится ему от 60 до 80 франков. Автором обычно бывает неудачливый аббат, живущий прихлебателем в доме одного из местных богачей. Комическая фигура паразита, так хорошо изображенная Теренцием, до сих пор еще процветает в Ломбардии; там нет ни одного маленького городка, где не было бы пяти или шести семейств, получающих по сто тысяч ливров ежегодного дохода. Импрессарио, являясь главой одного из этих семейств, поручает все заботы о финансовой стороне своего театра режиссеру; обычно это какой-нибудь адвокат, архиплут, который служит у него управляющим. Сам же импрессарио влюбляется в примадонну, и весь маленький городок с любопытством следит за тем, возьмет ли он ее при всех под руку или нет.

^* (Словом tenore называют сильный грудной голос высокого регистра. Давиде блистал головным голосом falsetto. Как правило, оперы-буфф и оперы di mezzo carattere пишутся для теноров с обычными голосами, которые, поскольку они выступают в этих операх, также носят название tenori di mezzo carattere. Настоящие тенора блистают в опере seria.)

Наконец, после целого месяца интриг и причуд, которыми развлекается местная публика, организованная таким образом труппа дает свой первый спектакль. Эта prima recita^* составляет для маленького городка событие такой важности, что я даже не знаю, есть ли в Париже что-нибудь, с чем его можно сравнить. Восемь или десять тысяч человек в течение трех недель обсуждают красоты и недостатки оперы, употребляя на это все дарованное им небом внимание и, главное, всю силу своих легких. За этим первым представлением, если только оно не бывает прервано каким-нибудь скандалом, следует еще двадцать или тридцать, после чего труппа распадается. Все это вместе называется сезоном (una stagione). Лучшим сезоном считается время карнавала. Певцы, которые не попали в число получивших ангажемент (scritturati), находятся обычно в Болонье или в Милане; там у них есть свои представители, которые устраивают им ангажементы и обворовывают их.

^* (Первое представление (итал.).)

После этого коротенького описания театральных нравов читатель составит себе представление об удивительной жизни, которую Россини вел с 1810 по 1816 год. Во Франции ничего подобного не могло бы быть. Он ездил из одного итальянского города в другой, проводя в каждом два или три месяца. Местные любители музыки его встречали, чествовали, превозносили до небес. Первые две-три недели он только и делал, что ходил на званые обеды и пожимал плечами, поражаясь глупости либреттистов. Дело не только в том, что Россини - обладатель блестящего живого ума; воспитанный своей первой любовницей (графиня П*** из Пезаро) на чтении Ариосто, комедий Макьявелли, "Fiabe"^* Гоцци, стихов Буратти, он прекрасно чувствовал всю глупость какого-нибудь либретто. "Tu mi hai datoversi, ma non situazioni"^*,- повторял он не раз при мне жалкому поэту, который рассыпался в извинениях и через два часа после этого приносил ему сонет umiliato alia gloria del piu gran maestro d'ltalia e del mondo^**.

^* ("Fiabe" - фантастические сказки в драматической форме, создателем которых был венецианский драматург Карло Гоцци (1722-1806).)

^* (Ты дал мне стихи, а не положения (итал.).)

^** (Склонившись перед славой величайшего композитора Италии и всего мира (итал.).)

После двух-трех недель такой рассеянной жизни Россини начинает отказываться от приглашений на обеды и музыкальные вечера и собирается серьезно изучить голоса своих исполнителей; он заставляет их петь под аккомпанемент фортепьяно, и тут ему приходится коверкать прекраснейшие замыслы только оттого, что тенор его труппы не может взять задуманную им высокую ноту, или оттого, что примадонна, переходя с одного тона на другой, всегда фальшивит. Иногда бывает, что из всей труппы по-настоящему умеет петь только бас.

И вот, наконец, недели за три до первого представления, когда Россини уже хорошо знает голоса своих певцов, он принимается писать. Встает он поздно и пишет, не прерывая разговора с новыми друзьями, которые, чем бы он ни был занят, в течение всего дня не покидают его ни на минуту. С ними он идет обедать в остерию, а часто и ужинать. Возвращается он поздно, и друзья провожают его до самых дверей, во все горло распевая песню, которую он импровизирует, причем иногда, к великому соблазну окрестных ханжей, это бывает какой-нибудь "Miserere". Наконец он пришел домой, и вот уже в это время, около трех часов утра, его осеняют самые блестящие мысли. Он записывает их наспех на клочках бумаги, не садясь даже за фортепьяно, а наутро аранжирует, или, выражаясь его же собственным языком, инструментирует их, продолжая разговаривать с друзьями. Представьте себе живую, впечатлительную натуру, которая всему дивится, из всего умеет извлечь пользу и которую ничто не смущает. Недавно, например, когда он писал "Моисея", кто-то спросил его: "У вас будут петь евреи. Что же, они будут гнусавить, как в синагоге?" Композитор хватается за эту мысль и сразу же сочиняет великолепный хор, который действительно начинается с какого-то сочетания звуков, несколько напоминающего синагогальное пение. Мне думается, единственное, что способно парализовать этот блестящий гений, всегда деятельный, всегда готовый творить,- это присутствие педанта с его разговорами о славе и теории и назойливыми учеными комплиментами. У Россини портится настроение, и он начинает отпускать шутки, более примечательные своей правдивостью и сочностью, чем чувством меры и аттицизмом. Ввиду того, что в Италии нет надменных придворных, которые заботились бы о чистоте языка, и в этой стране никому не приходит в голову, прежде чем расхохотаться, вспоминать о своем звании, вещей, считающихся непозволительными или грубыми, там до крайности мало. Этим объясняется все удивительное своеобразие поэзии Монти; это благородно, это возвышенно, и, тем не менее, это не имеет ничего общего со всей щепетильностью и глупыми опасениями какого-нибудь отеля Рамбулье. Это противоположность г-ну аббату Делилю; слово благородный во Франции и в Италии имеет разный смысл.

Однажды Россини сказал некоему педанту, а это был монсиньор, который разыскал его в маленьком номере гостиницы и мешал ему встать: "Ella mi vanta per mia gloria" и т. д. "Вы говорите о моей славе, а знаете ли вы, монсиньор, в чем мое настоящее право на бессмертие? В том, что я красивейший из людей нашего времени. Канова сказал мне, что собирается лепить с меня Ахилла". С этими словами он вскакивает с постели и появляется перед очами монсиньора (римского прелата) в костюме Ахилла, а ведь в Италии такое поведение расценивается как неуважительное.

"Посмотрите на эту ногу, посмотрите на эту руку! - продолжал он.- Я думаю, что когда человек так хорошо сложен, он может быть уверен в своем бессмертии..." Я опускаю продолжение его речи; решившись на эту злую шутку, он упивается звуками собственного голоса и диким хохотом, который вызывают в нем его мысли; импровизирует без конца разные глупости, становится заносчивым, и ничто уже не может его сдержать. Педанту-монсиньору остается только обратиться в бегство.

Но если послушать Россини, то сочинять - это еще ничего, самое скучное - заставлять разучивать свои вещи. В эти печальные минуты бедный маэстро испытывает настоящие страдания, слушая, как на всех регистрах человеческого голоса искажаются его прекраснейшие мысли, его самые блестящие или самые нежные кантилены. Есть за что освистать себя, говорит Россини, уходя с репетиций, он печален, ему опротивело все, чем он восхищался еще накануне.

Доменико Чимароза. Портрет работы Алессандро Лонги

Джоакино Россини. Портрет работы Пьетро Фоло

Но это занятие, столь тягостное для молодого композитора, на мой взгляд, настоящий триумф итальянской глупости; там, в каком-нибудь маленьком городке, вроде Реджо или Веллетри, в лачуге, называемой театральным ridotto^*, я видел, как, столпившись вокруг плохонького фортепьяно, человек восемь - десять актеров невзрачного вида разучивают свои партии под стук вертелов и шумы соседней кухни. Я видел, как они умеют почувствовать и восхитительно передать самое мимолетное очарование музыкальных творений. Северянин изумляется, видя, как профаны, не способные даже сыграть на фортепьяно какой-нибудь вальс или сказать, чем один тон отличается от другого, повинуясь инстинкту, с удивительным блеском поют самые оригинальные и самые удивительные арии и аккомпанируют им, и как автор, слушая их, переделывает и аранжирует на ходу. Они сто раз ошибутся, но в музыке все ошибки, происходящие от избытка чувств, легко прощаются, так же как любовь прощает ошибки тому, кто любит сверх меры. Скажу только, что эти занятия, пленившие такого невежду, как я, безусловно, были бы оскорбительными для г-на Бертона, члена Института.

^* (Фойе (итал.).)

Человек искренний, даже не будучи итальянцем, сразу же согласится, что нет ничего нелепее, чем создавать композиторов и певцов вдали от Везувия^*. В этой стране красоты ребенок, припадая к материнской груди, уже слышит пение, и это вовсе не песни вроде "Мальбрука" или "Это любовь, любовь". В этой стране, где печет солнце, где царит безжалостная тирания и где говорить бывает опасно, отчаяние и счастье скорее будут излиты в нежной песне, чем в письме. Там говорят только о музыке; только по вопросам музыки можно высказывать свое мнение и отстаивать его ярко и откровенно; единственное, что там читают,- это написанные на местном диалекте сатирические сонеты^**, направленные против губернатора; губернатор же при первом удобном случае засаживает всех местных поэтов в тюрьму, как карбонариев. Все это в точности так, в том, что я пишу, нет ни малейшего преувеличения, и только благоразумие мешает мне привести здесь два десятка известных мне имен. Прочесть во всеуслышание какой-нибудь сонет, высмеивающий губернатора или правителя города, менее опасно, чем обсуждать политические принципы или исторические события. Если аббат или Cav. di M., которому непомерное невежество не мешает быть шпионом, повторит начальнику полиции, обычно перебежчику из либеральной партии и человеку неглупому, сколько-нибудь осмысленное и здравое суждение, для полиции этого уже достаточно: ей уже ясно, что шпион говорит правду. Начальник полиции вызовет вас и важно вам скажет: "Вы объявляете войну правительству моего государя, вы позволяете себе говорить - pescano in quel che dite"^***.

^* (Tu regere imperio populos, Romane, memento^****. Вергилий.)

^** (Сонет... в Реджо. Видение Прины. Милан, 1816 год. Стихи Буратти о Венеции.)

^*** (В том, что вы говорите, мои чиновники выуживают какие-то идеи.- Упрек этот действительно имел место, 1819 год.)

^**** (Ты же народами правишь властительно, римлянин, помни (лат).)

Напротив, продекламировать какой-нибудь модный сатирический сонет - это грех, в котором повинны все и в котором клеветник может обвинить любого человека; это не превышает разумения шпиона.

Мы оставили Россини разучивать свою оперу за плохоньким фортепьяно в ridottd маленького театра одного из третьеразрядных городишек вроде Павии или Имолы. Эта маленькая полутемная комната - поистине святилище музыкального гения и восторженного поклонения искусству, без тени хвастовства, без малейшей примеси комедиантства. Но вместе с тем именно там, вокруг этого захудалого фортепьяно, сосредоточиваются все претензии и все самые забавные рассуждения невероятнейшего, наивысшего самолюбия. Иногда за всем этим погибает и само фортепьяно; его разбивают кулаками и кончают тем, что швыряют обломками друг в друга. Я советую каждому, кто путешествует по Италии и кому дорого искусство, посмотреть на эту картину. Эта закулисная жизнь труппы составляет тему для разговора всех горожан, которые ждут, что принесет им в этом самом блестящем месяце новая опера: наслаждение или скуку, будет это удача или провал. Жители города приходят в такое волнение, что готовы забыть о существовании всего остального мира. Все время, пока длится это ожидание, импрессарио пользуется положением, которое очень льстит его самолюбию, он становится буквально первым лицом в городе. Я видел, как скупые банкиры охотно отдавали полторы тысячи луидоров, чтобы купить себе это лестное для них преимущество. Поэт Зографи написал прелестную одноактную пьесу, сюжетом которой являются интриги и приключения актеров оперной труппы. В ней есть роль тенора-немца, который не понимает ни слова по-итальянски и все время смешит зрителя. Это достойно Реньяра или Шекспира. Действительность сама по себе настолько карикатурна, настолько странна; итальянские певцы, опьяненные божественными звуками страстной музыки и в то же время не поделившие друг с другом славы, выглядят такими смешными, что поэту пришлось думать не о том, чтобы сгущать краски, а о том, чтобы на три четверти ослабить и сгладить правду, ограничившись хотя бы правдоподобием. Ведь самая подлинная правда такова, что показалась бы публике нелепейшей карикатурой.

Маркези (знаменитый миланский сопрано) в последние годы своей театральной карьеры соглашается петь только при условии, если его первое появление на сцене будет верхом на лошади или на вершине холма. В том или ином случае колыхавшиеся на его каске белые перья должны были находиться на высоте не менее шести футов.

Кривелли и в наши дни отказывается исполнять свою первую арию, если в ней нет слов "felice ognora"^*, на которых ему удобно делать рулады.

^* (Счастлив всегда (итал.).)

Но вернемся в итальянский городок, который мы оставили в состоянии беспокойства, предшествующего первому представлению оперы.

Наконец этот решающий вечер настает. Маэстро садится за фортепьяно; зрительный зал полон до отказа. Среди публики есть приехавшие за двадцать миль. Любопытные расположились посреди улицы в своих колясках; гостиницы переполнены еще накануне; наглость их хозяев неописуема. Все население прервало свои обычные занятия. Во время спектакля город похож на пустыню. Все страсти, все сомнения, вся жизнь его обитателей сосредоточены в зрительном зале.

Начинается увертюра, и все замирает в тишине. Она кончается, и тут же слышен оглушительный шум. Или ее превозносят до небес, или ее встречают безжалостным свистом, скорее даже воем. Это не то, что в Париже, где каждый зритель полон тщеславия и встревоженно оглядывается на столь же тщеславного соседа^*. Здесь это просто одержимые, они ревут, трясутся, стучат палками о скамейки, чтобы их мнение восторжествовало, и хотят доказать, что оно единственно правильное, потому что люди эмоциональные в то же время самые неприятные на свете. Как только вы встретите человека, умеренно и рассудительно высказывающегося об искусстве, поговорите с ним сразу же о политической экономии, об истории; окажется, что это какой-нибудь выдающийся чиновник, хороший врач, хороший муж, достойный академик, словом, все что угодно, только никак не человек, созданный для восприятия музыки или живописи.

^* (Все первые представления в театре Лувуа обычно холодны.)

С каждой арией новой оперы после мертвой тишины поднимается страшный шум: рокот бушующего моря - только слабое подобие того, что там происходит.

Судят во всеуслышание о певице и композиторе. Кричат: bravo Davide, bravo Pisaroni; или весь зал сотрясается от криков: bravo maestro! Россини поднимается из-за фортепьяно, его красивое лицо принимает серьезное выражение, что для него большая редкость; он три раза кланяется под бешеные аплодисменты, под оглушительные возгласы публики; выкрикивают целые хвалебные фразы; после этого переходят к следующей сцене.

Первые три представления своей новой оперы Россини сидит за фортепьяно, после чего получает свои семьдесят цехинов (восемьсот франков), принимает участие в большом прощальном обеде, который ему устраивают его новые друзья, иначе говоря, весь город, и уезжает в веттурино, увозя с собой целый чемодан нот за сорок миль в соседний город, чтобы там все повторить сначала. Обычно после первого представления он в тот же вечер пишет письмо матери и посылает ей и старику-отцу две трети полученной им незначительной суммы. Он уезжает с восьмью-десятью цехинами в кармане, но в самом веселом расположении духа и не упускает случая разыграть какого-нибудь простофилю, с которым судьба сталкивает его дорогой. Однажды, когда он ехал в своем веттурино из Анконы в Реджо, он стал выдавать себя за учителя музыки, заклятого врага Россини, и в течение всей дороги напевал отвратительные мотивы, которые тут же сочинял на всем известные слова своих самых знаменитых арий; он высмеивал эту музыку, уверяя, что таковы именно шедевры этого животного Россини и что только люди, лишенные всякого вкуса, могут превозносить его до небес. С его стороны это вовсе не было фатовством; в Италии музыка - самая модная тема для разговора; сказав два слова о Наполеоне, начинают говорить именно о ней.