Глава XVII. О публике применительно к искусствам

Во Франции существует как бы два разряда людей и в отношении музыки и в отношении всего остального. Именно потому способность презирать никогда еще не была там так развита. Люди, которым за сорок, которые составили себе состояние, которые восторгаются Цицероном, которые подписываются на "Quotidienne", и т. д., и т. д., могут говорить мне что угодно; они никогда не убедят меня в том, что для них существует какая-то другая музыка, помимо веселых и вульгарных припевов уличных песен. Эти люди, которые дороги мне и которых я чту как последних представителей исчезающего поколения и нравов, уходящих из жизни, для итальянской музыки потеряны навсегда. Парижане - я имею в виду публику, которая во Франции является высшим судьей в музыке и в других искусствах,- до революции являли собой огромное сборище праздных людей. Я очень прошу на минуту задуматься над этим единственным соображением, имеющим, однако, огромные последствия: до 1789 года король не назначал ни на одну должность.

Строго соблюдаемое на военной службе право старшинства, и тридцать лет мирной жизни сделали из всех военных людей праздных. Покупая судейскую должность или звание советника парламента, вы уже на всю жизнь причисляли себя к определенной категории общества. С первых же шагов молодого человека в свете, или, лучше сказать, после его водворения на место, купленное для него отцом, деятельность его завершалась; ему оставалось только искать наслаждений; карьера его была раз навсегда устроена и незыблема; его камзол составлял как бы часть его самого и решал за него все жизненные вопросы. Сделать невозможное, нарушить этот заведенный порядок могло только личное уважение, которое молодому человеку удавалось иногда снискать. Так, например, г-н Карон, сын часовщика, сделался знаменитым г-ном де Бомарше. Но он учил французских принцесс играть на гитаре.

Вся жизнь проходила на людях. На людях жили, на людях и умирали. Француз 1780 года мог жить только в салоне^*; человек нашего времени постоянно прячется у себя в семье. Для народа, который все дни проводит в разговорах или за слушанием разговоров, живость ума, естественно, становится особенно нужной; встречая в свете людей, молодой человек не думает о том, чтобы сделаться маршалом Франции, ему хотелось бы стать Даламбером^**.

^* (Человек неженатый триста раз в год обедает в ресторане; в 1780 году он появлялся там не чаще двух раз в месяц. Если бы молодой человек стал ходить по кафе, его перестали бы уважать. Четверть жизни проходила за ужинами, а теперь больше не ужинают.)

^** (Мемуары Мармонтеля, Мореля. Письма г-жи Дюдефан и м-ль де Леспинас.)

Правительство по своей мягкости не решалось заковывать г-на Магалона^* в цепи вместе с каторжником: все бы тогда пропало. Правительство это являло собой громоздкое соединение разнородных и противоречивых элементов, разных остатков средневековья, феодальных и военных обычаев. В силу этого в искусстве возникло пристрастие к аффектации и фальши^**. И так как страсть или живой интерес к чему-нибудь или к кому-нибудь становились явлением все более и более редким, от фразы вскоре перестали требовать ясности и краткости; хотели только, чтобы она была сама по себе приятной и содержала какой-нибудь острый оборот речи. С тех пор как вся нация в целом перестала чем бы то ни было серьезно интересоваться, можно было заметить, что во Франции не стало прежней внимательности. С одинаковым легкомыслием устраивались празднества и битвы^***. Когда надо было совершить сколько-нибудь серьезное дело, все кончалось самым скандальным провалом. Вспомните давку на Елисейских Полях во время фейерверка по случаю свадьбы Людовика XVI (1770 год). Тем не менее устраивавший все это празднество градоначальник на другой день преспокойно надел свою синюю ленту и явился в оперу. Все весело вспоминали слова маршала Ришелье, который накануне, окруженный двухтысячной толпой, в то время как люди давили друг друга насмерть, жалобно восклицал: "Господа, господа, спасите маршала Франции"^****.

^*(Магалон - французский либеральный журналист, присужденный в 1823 году к тюремному заключению за антиправительственную статью и отбывавший наказание вопреки закону в уголовной тюрьме, где был прикован на одну цепь с уголовным преступником.)

^** (Мы зовем это аффектацией и фальшью в 1823 году, но в 1780 году это было вполне естественным и жизненным. Все, что можно сказать,- это то, что количество эмоций, которыми располагает человек, было в ту пору очень невелико.)

^*** (См. Мемуары Безанваля, битва при Филингаузене, сражения, которые вели принцы Клермон и Субиз. Мемуары Лозена; подробности его экспедиции в Америку.)

^**** (Мемуары г-жи дю Оссэ, горничной г-жи де Помпадур. Мемуары г-жи Кампан в той части своей, которую благоразумные издатели не напечатали.)

А вот пример из более недавнего времени: вспомните, какими предосторожностями сопровождалось бегство Людовика XVI в Варенн и как при этом люди себя вели. В усердии усомниться нельзя, остается только восхищаться легкомыслием этого века.

Этот изящный и живописный век воздавал хвалу силе Боссюэ и Монтескье; но самые ярые поклонники этих великих писателей отшатнулись бы от вольностей их языка и никогда бы не осмелились прибегнуть к этим вольностям сами^*. Казалось, что такие писатели, как Делиль, Лагарп, Дора, Тома, аббат Бартелеми, у публики стояли на первом месте; но в действительности в их-то произведениях и находили сладостную остроту - единственное, что могло еще нравиться тогда людям презрительным и холодным. В этом блестящем и странном обществе, которое нам даже трудно себе представить, самым смешным и нелепым показалось бы простое человеческое сердце, способное на искренние и сильные чувства. Г-н Тюрго, проникнутый таким вот искренним стремлением к благу людей, не стал всеобщим посмешищем только в силу интереса, который он возбудил в одной из самых умных и высокопоставленных женщин Франции; да и то в Сен-Жерменском предместье остался нерешенным вопрос, избежал он этого или нет.

^* ("Сулла, проводя это мероприятие, хорошо знал его сильные и слабые стороны",- говорит Монтескье в "Величии римлян". Мармонтель никогда бы не осмелился написать такую фразу; литераторы старой школы даже и теперь этого бы себе не позволили. Посмотрите, сколько г-ну Курье пришлось воевать из-за своего удивительного Геродота. Ученые боятся за Геродота.)

А уж если людей искренних и страстных с самого детства начинают преследовать сарказм и ирония, то во что же должна была превратиться у французов способность, называемая воображением?

Стоило ему стать смелее, как его начинали осмеивать. Ему приходилось сдерживать себя, уходя в мелкие живописные подробности, а главное, перед тем как чем-то воспламениться, ему следовало каждый раз оглядываться вокруг себя в салоне, чтобы увидеть, не потешаются ли над этой восторженностью соседи.

Коль скоро воображение во Франции 1770 года впало в такой маразм, легко себе представить, во что могла тогда обратиться музыка. Ее главной обязанностью стало аккомпанировать танцам на балах и удивлять оперную публику громкими восклицаниями и чистотою французской манеры пения^*. Что касается музыки, тут случилось маленькое побочное обстоятельство; одна из королев, молодая и обворожительная, была венкой по происхождению. Немцы - народ прямодушный; поэтому у них есть воображение, а следовательно, и музыка. Марии Антуанетте мы обязаны Глюком и Пиччини и блестящими диспутами между кружком короля и кружком королевы. Эти диспуты придали музыке значительность, не научив, однако, лучше понимать ее, так как, повторяю, народ этот надо было сначала наделить даром воображения.

^* (Мемуары г-жи д'Эпине: подробное описание утра г-на Д Эпине.)

Продолжаю мои рассуждения. Публика 1780 года была собранием праздных людей; в наши же дни во всем парижском обществе не найдется и двух десятков бездельников, а благодаря партиям, которые вот уже четыре года как крепнут, мы, может быть, скоро обнаружим и страсть: все настолько переменилось, что вопрос теперь решается по-иному.

Моя задача - выделить одну только струйку воды из огромного водопада, который сейчас хлынул перед глазами читателя, я хочу лишь, чтобы он окинул взглядом те изменения, к которым этот необычайный переворот в жизни общества должен привести в искусстве, да и то не в искусстве вообще, а в одной только музыке^*.

^* (См. "Расин и Шекспир". 1823 год.)

Музыку возродят во Франции маленькие двенадцатилетние девочки, которых воспитывает м-ль Вельц и г-н Массимино и которые каждый год по восемь месяцев проводят в сельском уединении. Между братьями и сестрами нет места тщеславию, им одинаково знакомы и красивое шотландское платье и ваша большая фортепьянная фантазия. Если небо хоть ненадолго осчастливит нас гражданской войной, мы снова станем энергичными французами эпохи Генриха IV и д'Обинье; в нас оживут страсти героев Вальтера Скотта. Среди бедствий войны французское легкомыслие войдет в те рамки, которые ему нужны, воображение возродится, и вскоре вслед за ним возродится и музыка. Каждый раз, когда в каком-нибудь уголке мира находят себе место одиночество и воображение, там немедленно появляется и тяготение к музыке^*, и, напротив, можно ли требовать, чтобы к этому искусству пристрастился народ, жизнь которого проходит в обществе и которому даже минутное одиночество кажется верхом нелепости и скуки^**? Итак, не приходится винить наших франтоватых любителей в том, что в больших номерах "Танкреда" или "Отелло" они любят только одни восхитительные контрдансы, которыми предприимчивые люди, стремясь угодить публике, снабжают оркестры Божона или Тиволи. Но кому захочется отставать от века? Каковы бы ни были махинации театра Федо и Оперы, я верю, что торжество музыки во Франции неизбежно хотя бы потому, что получившие современное воспитание двадцатилетние молодые женщины, когда в их присутствии произносят имя Россини, не боятся насмехаться над местными почитателями Глюка и Гретри^***. Своим бешеным успехом "Цирюльник" обязан не столько прелестному и легкому голосу г-жи Фодор, сколько вальсам и контрдансам, которые оттуда черпают наши оркестры. Прослушав их на пяти - шести балах, начинаешь понимать "Цирюльника" и по-настоящему наслаждаться в театре Лувуа^****.

^* (Цюрих. Одиночество и церковное пение - вот источник увлечения оперой-буфф.)

^** (Вольней "Картина Соединенных Штатов", стр. 490.)

^*** (Которые умеют за себя отомстить. См. "Annates litteraires". Это журнал для литературных простаков; они обходятся с Россини, как в прежние времена с Вольтером. Французы очень плохо разбирались в музыке, а так как они к тому же бывали полны всяких претензий, то при известной доле ловкости любое самое нелепое произведение можно было исполнить так, что оно имело у них успех. Так вот "Debats", одна из наиболее авторитетных газет, говоря о Монсиньи, награждала этого доброго малого титулом первого музыканта в Европе и стремилась подтвердить свое мнение фельетоном в четыре столбца. Очень прискорбно, что Европа даже и не подозревала, кто ее первый музыкант. Уверяю, что я отношусь к газетам с подобающим уважением; во всяком случае, они ценны тем, что, подобно термометру, показывают состояние общественного мнения в Париже. Публике, терпеливо и, можно сказать, даже с радостью переполняющей три таких театра, как Варьете, Водевиль и Жимназ, которые существуют и богатеют, заставляя каждый вечер по четыре часа слушать фальшивое пение, не приходится кичиться тонкостью слуха. (Но успех Водевиля создается не молодыми женщинами из высшего общества, а пятидесятилетними стариками.)

На мой взгляд, родина Вольтера и Мольера - первый город в мире по остроумию. Если даже бросить в перегонный куб Италию, Англию и Германию, мы никогда не получим "Кандида" или песенок Колле и Беранже. Вот где объяснение того, что у нас так мало способностей к музыке. Француз того времени был внимателен к словам пения, но никоим образом не к мотиву, на который эти слова поются; для него чувства выражаются в словах, а не в звуках.)

^**** (Если бы в театре Лувуа^***** между двумя актами итальянской оперы ввели балет, то тем самым зрители избежали бы головной боли и скуки во время второго акта. Театр Лувуа сумел бы тогда не только заинтересовать, но и развлечь их, и театр Федо был бы посрамлен. Как это все печально для нашей национальной славы!)

^***** (Если бы в театре Лувуа...- Стендаль одобрительно отзывается об обычае итальянских театров вставлять балет между первым и вторым действиями оперы.)

Мне следовало бы поговорить о провинции, но я все еще не знаю, как взяться за столь серьезную тему. Одиночество, причиной которого является страх скомпрометировать себя, появившись на улице или в кафе, должно было бы вызвать к жизни подлинные страсти и смелое воображение. Но это не так; даже запершись у себя в кабинете, провинциал больше всего на свете боится показаться смешным: главным объектом его глубокой и злобной ненависти, точно так же как и безграничного уважения, является опять-таки Париж. Вычурные мысли, порожденные изысканными вкусами блестящих салонов 1770 года, в провинции в силе и теперь. Самое забавное, что мысли эти никогда, даже в 1770 году, не были естественными и не соответствовали действительным чувствам обитателей Иссудёна или Монбризона^*.

^* ("Сплин", рассказ г-на Безанвиля.- Безансонекие нравы.)

Ученому музыканту г-ну Кастиль-Блазу пришла счастливая мысль написать французский текст к музыке опер Россини. Эта музыка, полная огня, быстрая, легкая и в такой мере французская, что будь она вместо всего этого скучной, она все равно снискала бы себе столь же бешеный успех на провинциальной сцене. Ведь все мужчины в Париже без ума от "Цирюльника". А что касается женщин, которые во Франции являются носительницами подлинной любви к музыке, то арии Россини уже лет пять как не сходят с их фортепьяно. Я думаю, что провинциалы зарекомендуют себя достойными гражданами значительно раньше, чем людьми со вкусом, способными судить об искусстве, а главное, хоть сколько-нибудь наслаждаться им. Удивительное дело! Люди, до такой степени не свободные от тщеславия и, казалось бы, самоуверенные, в действительности менее всего способны доверять своим собственным суждениям и спрашивать себя со всей прямотой, нравится им что-нибудь или нет. Думая исключительно о той роли, которую он играет в салоне, провинциал больше всего на свете боится, что его мнения никто не разделит, и у него не будет уверенности в том, что в январе холодно и что "Ренегат"^* скучен, пока он не прочтет об этом в парижских газетах^**.

^* ("Ренегат" - роман виконта д'Арленкура (1822). Поэма "Каролеида" и роман "Ипсибоэ" - произведения того же автора, которые высмеивались большинством парижских газет и журналов.)

^** (Я узнал, что во многих маленьких городках люди имели несчастье принять за чистую монету иронические похвалы "Каролеиде" и "Ипсибоэ".)

Я не знаю, скоро ли провинциалы перестанут быть столь малодушными в том, что касается художественного вкуса. Им, пожалуй, легче стать героями, вроде Дезэ, Барнава, Друо или Карно, чем людьми непосредственными, чей вкус основан на собственных суждениях и на понимании того, что нравится и что нет.

Во всем, что касается музыки и пластических искусств, состояние умов сейчас таково, что прибыльная идея г-на Кастиль-Блаза приносит с собою в провинцию такую же музыкальную революцию, какую в Париже произвела школа г-на Массимино. Лет через десять театру Федо придет конец, а еще через двадцать то же самое случится и с Большой оперой. Правительство поместит на улице Лепельтье итальянскую оперу, в антрактах будут давать наши чудесные балеты, а исполнителями их станут лучшие танцовщики Европы. Тогда-то парижская Большая опера займет первое место в Европе. Вообразите себе "Отелло" в исполнении г-жи Паста, Гарсии и Давиде, а между действиями - балет "Пажи герцога Вандомского"^* в исполнении м-ль Биготтини, г-жи Анатоль, м-ль Нобле, Легаллуа и гг. Поля, Альбера и Кулона.

^* ("Пажи герцога Вандомского" - одноактный балет с музыкой Адальберта Гировца (1763-1850), с большим успехом поставленный в Париже в 1820 году.)

Только что прочитанная вами глава заменила другую, где я пытался точно изобразить борьбу двух "Севильских цирюльников" в Париже и победу Россини, воспользовавшись для этого газетами того времени и рассказами людей, которые посещали все эти спектакли н тогда, когда роль Розины исполнялась хорошенькой г-жой де Беньи, и тогда, когда ее сменила г-жа Фодор, выступавшая с таким блестящим и таким заслуженным успехом. Вместо того, чтобы пересказывать подробности, порою, может быть, скучные, я пытался добраться до источников музыкального вкуса во Франции и расценить смысл происходящего сейчас переворота в этой области наших чувств^*.

^* (Если бы не было профессиональных аристархов, перевороты в искусстве совершались бы решительнее и быстрее; но коль скоро мы осуждены иметь Французскую академию, будем уважать ее как раз в той степени, в какой она этого заслуживает. Постараемся не досадовать на докторальное возражение, сделанное свыше^**, и, если даже наши противники окажутся педантами, постараемся сами не быть нетерпимыми.)

^** (Так называет "Journal des Debats" изящные оскорбления, которые нанес романтикам знаменитый г-н Вильмен в начале или в конце своих лекций в марте 1823 года.)