Глава XXV Два любителя

Меня как-то познакомили с одним старым переписчиком из военного бюро, обладавшим редкостным музыкальным слухом: если нам случалось проходить с ним мимо расположенной неподалеку от какого-то большого здания мастерской каменотесов, то достаточно было попросить его точно указать, какие звуки издают камни, по которым рабочий бьет молотом, как он сразу же называл их нотные обозначения, причем не бывало случая, чтобы он ошибался. Стоило ему услышать шарманку, которая фальшивит, как он такт за тактом называл те ноты, которые этот злосчастный инструмент исказил. Он столь же успешно определяет скрип блока, неумело прилаженного к верху подъемного крана, который едва справляется с тяжелым грузом, или трескотню плохо смазанного колеса деревенской повозки. Само собой разумеется, что мой новый друг сейчас же отмечает малейшую ошибку, допущенную мощным оркестром; он называет фальшивую ноту и инструмент, который ее издал. Лицо, которое меня ему представило, предложило мне спеть одну арию; не знаю, было ли это простой случайностью или придумано нарочно, но ария эта содержала несколько сомнительных звуков. Присутствовавший при этом музыкант сразу же обнаружил их в нотной записи, которую через две минуты после этого старик-переписчик представил незадачливому певцу. Этот удивительный человек записывает только что спетую арию совершенно так же, как ребенок записывает басню Лафонтена, когда кто-нибудь из друзей семьи попросит его об этом, чтобы испытать его знания. Если ария, которую вы поете, очень длинна, переписчик, боясь ее позабыть, просит вас прервать пение, чтобы дать ему время записать слышанное. Я не буду говорить о разных других испытаниях, с которыми мой друг справлялся столь же успешно. Все звуки в природе для него не что иное, как отчетливый язык (в том, что касается их чисто звуковой стороны), который он записывает без малейшего труда, ничего, однако, в нем не понимая. Мне кажется, что трудно найти ухо, более восприимчивое к звукам и в то же время более нечувствительное к прелести, которой они могут быть полны.

Этот бедный переписчик, у которого, подобно г-ну Бельмену в пьесе "Жизнь канцелярии", спокойное и счастливое лицо и который насчитывает позади тридцать или сорок лет усердной работы,- один из самых сухих и нечувствительных людей. Звуки для него только шум; музыка - язык совершенно доступный, но бессмысленный. Всем симфониям он, по-моему, предпочитает стук камней, обтесываемых молотком каменщика. В виде опыта ему как-то посылали билеты на один и тот же вечер в Лувуа и в Одеон, в Большую оперу и в Порт-Сен-Мартен; он всегда выбирал тот театр, где не поют. Музыка, по-видимому, не доставляет ему никакого удовольствия, если не считать того, что она дает ему возможность поупражнять свой талант определителя звуков. Стоит только завести с ним разговор на более возвышенную тему или рассказать ему о каком-нибудь поступке, хоть сколько-нибудь поднимающемся над средним уровнем, как он простодушно повторяет, причем несколько раз: "Что за сумасбродство!" Это человек на редкость прозаический.

Вместе с тем при дворе принца Евгения, вице-короля Италии, все знали молодого венецианца графа ***, человека, храбрость которого доходила до героизма; за свои подвиги он был назначен адъютантом принца. Этот приятный молодой человек не только не был в состоянии определять звуки, но не мог даже повторить четыре ноты подряд без того, чтобы ужасающим образом не сфальшивить. Удивительнее всего было то, что при всем этом он любил музыку с такой страстью, какую редко можно встретить даже в Италии. Видно было, что наряду с разнообразнейшими успехами музыка составляет для него неотъемлемую и весьма существенную часть его счастливой жизни.

Уверяют, что граф Галленберг, автор балетной музыки, заполнявшей антракты между действиями опер Россини в ту пору, когда они составляли славу театра Сан-Карло, человек, музыка которого едва ли не столь же популярна, как и творения молодого композитора, с трудом может отличить фальшивую ноту от верной.

Такие крайности встречаются редко, но из них-то вместе с разными промежуточными оттенками и образуются все категории любителей музыки. Одни из них - это музыкальные педанты, столь же яростные, как и ученые на "us"^*, с душою, преданной тщеславию, деньгам и труду; у этих людей есть удивительная способность распознавать звуки и различные лады; но звуки эти никак не являются для них движением души, не вызывают в их памяти никаких страстей или оттенков страстей. Это знатоки музыки, самые ученые и самые невозмутимые; никогда не поддаваясь никаким увлечениям, они не способны отойти от того, что они однажды выучили; главное же, им не приходится краснеть за преувеличения, которые, будучи случайно высказаны не тем, кому следует, доставляют потом столько стыда истинным любителям музыки.

^* (...ученые на "us".- В те времена, когда научные сочинения писались на латинском языке, авторы латинизировали свои фамилии, прибавляя к ним латинское окончание "us". Отсюда и выражение, обозначающее ученых педантов,- "ученый на "us".)

В сравнении с другими эти люди кажутся невеждами, и с ними происходят довольно смешные истории. Это бывает тогда, когда они ударяются в крайний педантизм и готовы идти на ложь, чтобы только показать, что они понимают толк в нотах и в классификации звуков. Во Франции им достаточно только заговорить о божественном искусстве, которому они обязаны самыми сильными наслаждениями, и они неминуемо изрекут какую-нибудь ученую глупость, над которой потом все смеются; обычно это какая-нибудь мысль, взятая из Рейша^*, которую они усвоили лишь наполовину. Я легко распознаю обе эти категории в зрительном зале Лувуа. У истинных любителей всегда, например, можно найти какой-нибудь непорядок в туалете, в то время как любитель-педант всегда являет собой верх заботы и порядка, даже в день первого представления, когда получить приличное место стоит большого труда. Расчувствовавшийся любитель не может обычно скрыть своего волнения и, начиная говорить в неподходящую минуту, вызывает этим насмешки людей сдержанных; его гнев только усиливает их радость; он путает все имена и даты, в то время как сухой педант блистает рядом с ним и за его счет давая несколько менее неуклюже, чем он это делает всегда, ученые исторические справки, все подробности, относящиеся к пению актрис, выступавших за последние двадцать лет в итальянском театре, все даты дебютов или постановок и пр., и пр. Наш бедный любитель попадает в смешное положение еще и потому, что в нем есть черты французского характера. Зачем говорить? Зачем входить в соприкосновение с тем, кто способен погасить и восторг и всякое чувство? Что скажут другие?! Взгляните на любителя в театрах Сан-Карло или Ла Скала; весь отдаваясь охватившему его волнению, не думая о том, чтобы судить, и еще меньше о том, чтобы сказать красивую фразу насчет только что услышанного, он и не вспоминает о своем соседе, он вовсе не собирается производить на него впечатления; он даже не видит, сидит ли кто-нибудь с ним рядом. Он погружен в созерцательный экстаз, и другие люди только помешали бы ему наслаждаться от всей души, вызывая в нем нетерпение и гнев. Иногда он что-нибудь громко выкрикивает, а потом снова погружается в свое мрачное и глубокое молчание. Если он отбивает такт, если он делает какие-то движения, то это значит, что наслаждение его этим усиливается. Рот его полуоткрыт, на всех чертах его лица лежит печать усталости или, лучше сказать, отсутствия одушевления; вся жизнь его - в глазах, но если ему говорят об этом, то в своей ненависти к другим людям он прикрывает глаза рукою.

^* (Рейша, Антон (1770-1836) - известный композитор и теоретик, профессор Парижской консерватории.)

Многие знаменитые певцы принадлежат к тем любителям, чей прототип представлен в лице моего переписчика, присяжного определителя звуков, которые издают обтачиваемые камни. Это обыкновенные люди: судьба дала им хороший слух, превосходный голос и сильную грудь.

Если с течением времени они наберутся ума, они умеют прикинуться чувствительными и восторженными; они часто говорят о гениальности и ставят бюст Моцарта на свое бюро из красного дерева. В Париже, чтобы соблюсти все это, им не надобно даже и ума: они берут готовые фразы из газет, а бюст им привозит мебельщик.

Второй любитель, напротив, ничего не понимает в нотах, и, между прочим, большая часть их комбинаций, даже самых простых, в его глазах нечто иное, как проявление оттенков чувства, сильное и отчетливое.

Ничто не сравнится для него с убедительностью этого языка, и так как наш бедный любитель музыки не испорчен боязнью оказаться хуже других, он безраздельно отдается его стихии. Моцарт - властитель его души; двадцатью тактами он погружает его в мечтательное состояние, и самые заурядные происшествия этого мира начинают оборачиваться к нему своею нежной и трогательной стороной, например, смерть собаки, которую раздавило фиакром на улице Ришелье.