Глава XXVII. О перевороте, произведенном Россини в пении

Габриелли^*, Тоди, де Амичисы, Банти отошли в прошлое^**, и от их волшебных дарований остались одни лишь слабеющие с каждым днем отзвуки тех страстных похвал, которые расточали им современники; эти славные имена, произносимые каждый день, но с каждым днем вызывающие все меньше воспоминаний, и притом воспоминаний уже смутных, уступят в конце концов место знаменитостям более новым. Вот участь, которая одинаково ждет и Лекенов, и Гарриков, и Вигано, и Бабини, и Джани, и Сестини, и Паккьяротти. То же самое с завоевателями: что остается от них? Имя, шум молвы, какой-нибудь сожженный город- немного больше того, что оставляет после себя знаменитый актер. Вы видели, как мало для меня значат восторги пошлых людей, прирожденных поклонников парадного блеска и власти^***, которые чтут короля лишь за то, что он был королем, даже если три тысячи лет легли на его могилу. Эти люди снимают шляпу, входя в египетскую гробницу царя Псамметиха. А возвращаясь к людям, достойным славы, много ли больше мы знаем о Марцелле, "мече Рима", чем о Росции^****? И лет через пятьдесят будет ли маршал Левендаль более знаменит, чем Лекен? Наконец, не следует ли, разбирая славу великих полководцев, всегда считаться с ролью случая и удачи, которые сплошь и рядом порочат чистоту этой славы? Если бы Дезе^***** был первым государственным лицом во Франции, разве он не был бы проще, благороднее и выше, чем Наполеон? Разве не правы мы будем, если скажем, что Наполеон половиной своей военной славы был обязан своим качествам монарха, которые позволяли ему за какие-нибудь три месяца делать из рядового полковника дивизионного генерала? Не эти ли качества принесли ему преданность гвардии и быстроту переходов, которой он потребовал от нее в 1809 году?

^* (Габриэлли, Катарина, Тоди, Луиза и др.- знаменитые итальянские певицы XVIII века.)

^** (Я поддаюсь искушению привести здесь несколько штрихов из этих столь интересных для меня разговоров, которые я иногда слыхал в Неаполе. Если в последующих главах читатель найдет какие-нибудь приятные или полезные мысли, они полностью принадлежат г-ну кавалеру де Мишру, бывшему послу в Дрездене, Я обязан этому просвещенному любителю несколькими очень полезными указаниями на те ошибки, которые я совершил при напечатании других частей этой биографии. В Италии музыка не оставляет после себя никаких следов; газетные статьи - это гимны или филиппики, и в них редко можно найти что-либо положительное. В этой работе, состоящей из большого числа подробностей, может оказаться немало ошибок. Для того чтобы установить дату одного представления, мне пришлось написать десятка два писем, да и то я не совсем уверен, правильно ли я ее определил.)

^*** (Люди, которые восемьдесят раз подряд аплодируют наглости Суллы^****** по отношению к римлянам, то есть презрению Наполеона к французскому народу.)

^**** (Росций - знаменитый древнеримский актер (I век до н. э.).)

^***** (Дезе (1768-1800) - французский генерал, славившийся своей справедливостью и великодушием. Убит при Маренго.)

^****** (Наглости Суллы.- Стендаль имеет в виду трагедию французского классического драматурга-либерала Жуи "Сулла" (1819), в которой под именем главного героя изображен Наполеон.)

После этих нескольких слов, направленных по адресу почтенных людей, которые, поглаживая свои кресты, презирают артистов, я возвращаюсь к тем возвышенным душам, у которых хватило смелости презирать лакейство, кто глубоко и со всею силой пережил самые высокие человеческие чувства и кто умел чаровать сердца своих современников.

Мы видели, как на наших глазах родились новые науки и даже некоторые новые области искусства: так, например, эпохе Вольтера не был еще свойствен вкус к живописному в пейзаже и к красоте садов, о чем печально свидетельствуют построенные при Людовике XV унылые замки с их мощеными дворами и аллеями подстриженных деревьев. Совершенно в порядке вещей, чтобы самые нежные искусства, стремящиеся нравиться самым изысканным душам, рождались последними.

Может быть, в наши дни откроют способ с точностью описать талант м-ль Марс или г-жи Паста, и сто лет спустя эти редчайшие дарования сохранятся в памяти людей со всеми своими особенностями.

Если бы удалось сделать точное и схожее изображение таланта великих певиц, от этого выиграла бы не только их слава,- само искусство шагнуло бы далеко вперед. Великие философы полагали, что отличие человеческого духа от изумительного инстинкта некоторых животных заключено в свойственной только представителю человеческого рода способности передавать потомкам все свои достижения в области искусства, промышленности, ремесла, которым он занимается всю жизнь, как бы ничтожны они ни были. Такого рода передача в полной мере существует для Эвклидов и Лагранжей; она только в ограниченных пределах возможна для искусства Рафаэлей, Канов и Моргенов; можно ли будет когда-нибудь найти ее для искусства Давиде^*, Веллути^** и г-жи Фодор? Чтобы хоть немного к этому приблизиться, надо иметь смелость говорить об искусстве пения прямо и без напыщенности. Несколькими страницами ниже я попытаюсь это сделать.

^* (Давиде-отец, певец не менее знаменитый, чем его сын, упрекает последнего в том, что он не вкладывает в свое исполнение достаточно мягкости и слишком многим жертвует ради выразительности; однажды он хотел его за это побить. Я видел Давиде-отца, певшего в Лодийском театре в 1820 году. Говорили, что тогда ему было семьдесят лет. Живет он в Бергамо, так же как и добрый Майр, автор "Джиневры Шотландской".)

^** (Веллути, Джованни Баттиста (1781-1861) - последний из знаменитых певцов-кастратов; Стендаль был большим его почитателем.)

В искусстве, для того чтобы испытать наслаждение, надо прежде всего уметь сильно чувствовать. Замечу мимоходом, что люди, прославившиеся своей мудростью среди какого-либо народа или в каком-нибудь определенном кругу общества, никогда не оказываются в числе тех избранников, которые наделены сильными чувствами. Очень немногие из этих счастливцев, как, например, в древности Аристотель, получают изумительную способность анализировать сегодня с предельной точностью то могущественное чувство, которое вчера еще наполняло их сердца живейшим восторгом. Что же касается заурядных философов с их чудодейственной логикой, которая во всех областях человеческого знания и исследования не позволяет им впасть в ошибку, то, как только они вторгаются в область искусства, где прежде всего необходима глубина чувства, они неминуемо становятся смешными. Такова была у нас участь Даламбера и многих других менее значительных людей.

Узнать, чем отличаются различные народы в отношении живописи, музыки, зодчества и пр., можно по числу чистых и непроизвольных ощущений, которые эти искусства вызывают в самых заурядных людях той или другой страны^*. Люди, страстно любящие плохую музыку, находятся, по-видимому, ближе к хорошему вкусу, чем умные люди, которых здоровый смысл, разум и умеренность влекут к музыке самой совершенной. Точно так же какой-нибудь священник окажется ближе к сектанту, суеверному и неистовому поклоннику бога Фта, бога Аписа или еще какого-нибудь нелепого божества, чем к рассудительному философу, ревнителю человеческого счастья, какими бы средствами это счастье ни достигалось, человеку, который своим просвещенным умом доходит до познания единого бога, награждающего и карающего.

^* (Население между Мезой и Луарой не очень чувствительно к музыке; ближе к Тулузе вкус к ней уже возрождается, точно так же как в окрестностях Кельна.)

Канова передавал рассказ, слышанный им от одного из его американских почитателей. В нем шла речь о дикаре, который, попав несколько лет тому назад в Цинциннати, увидел там манекен для париков. Канова показывал небольшую записку в восемь строк; это был перевод восторженных выражений, вырвавшихся у дикаря при виде этой деревянной головы, первого изображения человека, которое ему довелось увидеть. То, что скромность Кановы, самого мягкого и самого простодушного из людей, помешала ему высказать, мы доскажем сейчас. Человек со вкусом, видя его превосходных "Венеру и Адониса" у г-на Берио в Неаполе, группу, в которой великий скульптор изображает богиню, охваченную мрачным предчувствием, когда она прощается навсегда со своим любовником, отправляющимся на охоту, где его ждет гибель, человек с самым изощренным вкусом, видя этот восхитительный шедевр, полный божественной грации и тонкого чувства^*, выразит свое восхищение как раз в тех же словах, что и наш дикарь. Происходит это так потому, что крайняя степень восхищения этих двух людей и действие, которое это чувство производит на душу, совершенно сходны; исключением является только общеизвестный случай, когда поклонником Кановы оказывается педант, который хочет прежде всего заставить себя восхищаться. Вся разница - в предмете, возбуждающем одну и ту же степень изумления и восхищения у людей, во всем другом столь различных. Слишком очевидно, что там, где речь идет об искусстве, восторженные слова доказывают только степень восхищения человека, который их произносит, а не художественные достоинства предмета, к которому они относятся.

^* (Ритмом своим музыка возвышает душу до самых нежных чувств и достигает того, что эти чувства становятся нередко доступными даже людям довольно грубым. Какой-нибудь толстяк миллионер, будучи чем-то взволнован, на минуту обретает способность чувствовать, как умный человек.)

Скульптуре удается дать людям воспринять такого же рода нежное чувство своей неподвижностью. Однажды вечером Россини, расчувствовавшись, обещал выразить языком прекрасного дуэта эту бесподобную группу Венеры и Адониса, которой мы любовались при свете факела. Помнится, маркиз Берио заставил его поклясться в этом тенью Перголезе.

Может быть, я когда-нибудь осмелюсь напечатать трактат об идеально прекрасном в искусствах. Это работа на две сотни страниц, довольно неубедительная, а главное, страдающая полным отсутствием систематичности, как и настоящая глава.

Когда кто-нибудь говорит вам, что он восхищается великой певицей, г-жой Беллок или м-ль Мариани (на мой взгляд, она лучшее из всех существующих контральто), прежде всего следует выяснить, принадлежит ли этот человек по рождению к одной из тех религий, в церквах которой хорошо поют. Представим себе человека, наиболее восприимчивого к наслаждению звуками; если он родился в Невере, можно ли от него требовать, чтобы он восхищался Давиде? Ему больше понравится Дериви или Нурри^*. Все это совершенно понятно: три четверти фиоритур, исполняемых Давиде, он просто не может уловить. Житель Невера, человек, вообще-то говоря, весьма почтенный, которому в своем родном городе не приходится слышать хорошего пения и четырех раз в год, отнесется к Давиде, как мы в Берлине к художнику, который на кусочке слоновой кости величиной с двадцатифранковую монету изобразил сражение при Торгау - одну из побед Фридриха Великого. Не вооружившись лупой, мы не сможем в этом ничего разобрать. Лупа, которой не хватает жителю Невера,- это удовольствие, испытанное от аплодисментов на пятидесяти представлениях "Севильского цирюльника", оперы, в которой превосходно пела г-жа Фодор. Молодой немец из городка Сагана в Силезии слушает два раза в неделю церковное пение и на улицах города музыку, в которой, может быть, нет гениальности, но которая зато исполняется с большой ясностью и точностью, а этих качеств уже достаточно для воспитания слуха; Вот чего совершенно недостает жителю Невера, города в общем более крупного и более замечательного, чем Саган.

^* (Дериви, Нурри - французские певцы.)