|
Глава XXVIII. Общие соображения, роль Россини в истории пения
Музыка сможет похвалиться тем, что сделала во Франции огромный шаг вперед, лишь в тот день, когда большинство зрителей захочет оправдать свои аплодисменты словами: "Мне это нравится"*. Так, несомненно, ответили бы афиняне, если бы какой-нибудь иностранец попросил их объяснить причину восторгов, которые вызвали в них трагедии Эсхила. Трактаты Аристотеля тогда еще не открыли рот людям, которым нечего сказать. У нас, наоборот, каждый хочет объяснить, в чем причина его восхищения, и в ложах Лувуа отнеслись бы с презрением к зрителю, который попросту бы ответил: "Я так чувствую". Но это еще не все; у нас есть вещи похуже: зрители, о которых я говорю, люди, высказывающие свои суждения, несмотря на отсутствие чувства, создали целые толпы талантов - поэтов, подобных Лагарпу, или музыкантов, выпущенных консерваторией. Париж наполнен этими несчастными, которые в молодости не могут дать искусству ничего, кроме вдохновения, рожденного равнодушием; в дальнейшем за этим следует одно лишь раздражение, вздохи, озлобленность от неудач, которые терпит их тщеславие, и печальные последствия пяти - шести провалов.
* ()
Некоторые из этих несчастных художников, сбитых с толку постоянными свистками, художников, которых я действительно считаю несчастнейшими из людей, становятся критиками. Они печатают в "Miroir" такие вот забавные слова, которые мы там читаем:
"Замогильный голос г-жи Паста"; это значит ничего не понимать в музыке.
Есть одна вещь, которая действительно может разрушить искусства целого народа или воспрепятствовать их появлению на свет,- обилие судей, душе которых недостает чувствительности и романтического безумия. Так оно и случается всегда, невзирая на то, что эти люди с математической точностью и хладнокровным упорством обсуждают все, что было сказано или написано о злосчастном искусстве, которое они только оскорбляют своим поклонением. Здесь сама действительность подтверждает положение, которое стало общим местом в наших поэтических теориях: избыток цивилизации задерживает развитие искусств*. Я не стану злоупотреблять этими общими соображениями и сразу же перейду к истории жизни Россини. Когда этот великий композитор начал свою карьеру (1810 год), из всех искусств пение, быть может, было тем, на котором больше всего сказалось пагубное влияние эпохи великих войн и жестоких реакций. В Верхней Италии, в Милане, в Брешии, в Бергамо, в Венеции начиная с 1797 года** думали вовсе не о музыке и не о пении. Миланская консерватория в 1810 году не выпустила ни одного выдающегося таланта.
* ()
** ()
В Неаполе не существовало уже ни одной из тех знаменитых консерваторий, которые с давних пор поставляли Европе композиторов и певцов, восхищавших ее и открывавших ей могущество музыки. Пение преподавалось только в нескольких малоизвестных церквах, а два последние таланта, рожденные Неаполем,- композиторы Орджитано и Манфроччи - погибли в самом начале своей карьеры. Места их никто не занял, и на берегах Себето воцарилось ничтожество со своей тишиной, сменявшейся только бесцветными творениями самой безнадежной посредственности.
Бабини, великий певец, который не имел себе равных, еще жил во времена Россини; но голос его, ослабевший с годами, мог в это время только рассказать о тех чудесах, на которые он некогда был способен. Крешентини* блистал в Сен-Клу, где он заставил Наполеона** совершить единственную оплошность, в которой этот великий человек мог бы себя упрекнуть в своей гражданской политике, но, несмотря на полученное им звание кавалера Железной короны, Крешентини перестал существовать для Италии.
* ()
** ()
*** ()
Маркези уже не было на сцене.
Несравненный Паккьяротти проливал слезы, глядя на упадок искусства, составлявшего очарование и славу всей его жизни. Каким презрением должна была наполниться душа этого подлинного художника, который никогда не позволял себе звука или движения без расчета на душу зрителя, единственную цель всех его усилий, когда он видел певца, честолюбиво стремившегося к чисто механическому преимуществу - стать счастливым соперником скрипки в вариациях по тридцать две шестнадцатых на такт*. Искусство, бывшее некогда самым трогательным, преспокойно превращается на наших глазах в обыкновенное ремесло. После Бабини, Паккьяротти и Крешентини искусство пения впало в такое ничтожество, что оно теперь всего только верное и бездушное исполнение нот. Вот что являлось в 1823 году идеалом искусства певца. Но ottavino**, большой барабан, церковный серпент стремятся к тому же и достигают этого почти с тем же успехом. Инициатива певца была изгнана из искусства, где величайшие эффекты часто достигаются как раз импровизацией, и виновником этой имевшей большие последствия перемены я считаю Россини.
* ()
** ()
|