Глава XL. О стиле Россини

Прежде чем закончить эту книгу, мне следует рассказать об особенностях стиля Россини; в этом одна из задач, которые я себе ставлю. Говорить в книге о живописи и хвалить картины неимоверно трудно; но картины по крайней мере оставляют после себя отчетливые воспоминания даже у глупцов. А вот каково говорить о музыке! До каких нелепых и смешных фраз можно при этом дойти! Читатель понимает, что за примерами ему далеко ходить не придется.

Хорошая музыка - это прежде всего наше переживание. Музыка должна дарить нам радость, заставляя наше воображение какие-то минуты жить иллюзиями определенного рода. Иллюзии эти лишены спокойного величия произведений скульптуры, нет в них и мечтательной нежности картин Корреджо.

Основная черта музыки Россини - это быстрота, уже сама по себе отвлекающая душу от печальной грусти, которую медлительная музыка Моцарта пробуждает в ее глубинах. Затем я нахожу в ней свежесть, которая с каждым тактом заставляет меня улыбаться от удовольствия. Вот почему партитуры всех других композиторов кажутся тяжелыми и скучными по сравнению с музыкой Россини. Если бы Моцарт дебютировал в наши дни, мы вынесли бы о его музыке именно такое суждение. Чтобы он мог нам понравиться, надо было бы слушать его недели две подряд, но на первом же представлении его бы неминуемо освистали. Если Моцарт не дает Россини затмить себя, если мы нередко отдаем ему пальму первенства, то причина этого - наше давнее преклонение перед ним и воспоминание о тех наслаждениях, которыми он дарил нас.

Открытые приверженцы Моцарта - это люди, для которых обычно не существует боязни смешного. Рядовые любители говорят о нем так, как рядовые французские литераторы о Фенелоне. Они его расхваливают, но ни за что на свете не стали бы писать так, как он.

Хотя музыка Россини никогда не бывает тяжелой, она все же быстро утомляет. Самым изысканным итальянским любителям, слушающим ее уже в течение двенадцати лет, за последнее время хочется чего-нибудь нового. Что же будет через двадцать лет, когда "Севильский цирюльник" устареет так же, как "Тайный брак" или "Дон-Жуан"?

Россини редко бывает грустен, а что же это за музыка, в которой нет ни тени мечтательной грусти?

 I am never merry when I hear sweet music.

("The Merchant of Venice"),^*

^* (Я не могу быть весел, слушая хорошую музыку.

"Венецианский купец" (англ.).)

сказал один из новых поэтов, лучше всех знавший тайны человеческого чувства, автор "Отелло" и "Цимбелина".

В наш торопливый век Россини обладает одним преимуществом - он не заставляет нас напрягать внимание.

В драме, где музыка стремится выразить оттенок или степень чувства, подсказанного словами, нужна некоторая доля внимания, чтобы быть растроганным, иначе говоря, чтобы насладиться сполна. Дело обстоит даже еще серьезнее: чтобы быть растроганным, надо иметь душу. В партитуре же Россини, где каждая ария или дуэт сплошь и рядом нечто иное, как блестящий концертный номер^*, напротив, для того, чтобы испытать наслаждение, внимания почти что не требуется, и, что особенно выигрышно для композитора, чаще всего нет даже необходимости и в том, что романтически настроенные люди называют душою.

^* (Особенно в операх, написанных в Италии для м-ль Кольбран.)

Я прекрасно знаю, что столь смелое суждение надо обосновать. Не угодно ли вам самим открыть фортепьяно и припомнить счастливую встречу Каролины с ее возлюбленным в первом действии "Тайного брака"^*? Она предается сладостным мыслям о том, как они могли бы быть счастливы:

^* (Я часто ссылаюсь на "Тайный брак", потому что это одна из трех - четырех опер, хорошо известных тем четырем или пятистам любителям музыки, к которым я обращаюсь.)

 Se amor si gode in pace*

^* (Когда любовь наслаждается в тишине (итал.).)

Эти простые слова породили одну из самых прекрасных музыкальных фраз, какие только существуют на свете. В "Севильском цирюльнике" Розина убеждается в верности своего возлюбленного, после того как она его уже считала низким и неблагодарным чудовищем, чудовищем в полном смысле этого слова, человеком, который продавал ее графу Альмавиве. И вот в минуту такого счастья, в едва ли не самое упоительное из мгновений, которые дано пережить человеческой душе, неблагодарная Розина не находит ничего лучшего, чем фиоритуры, по-видимому, те самые, которыми услаждала нас г-жа Джорджи, первая исполнительница этой партии. Эти фиоритуры, вполне годные для хорошего концерта, неспособны никого поразить, но Россини хотел ими всех позабавить, и ему это удалось. Он не заслуживает снисхождения: счастье, о котором я говорю, слишком велико для того, чтобы можно было ограничить его одной только радостью. В этом главный недостаток второй манеры Россини; он сам вставляет в свои оперы фиоритуры, которыми певцы привыкли украшать ad libitum исполняемые ими арии. То, что было только более или менее приятным добавлением, становится у него часто самым главным. Послушайте, например, эти частые трели в партиях Галли ("Итальянка в Алжире", "Sigillara", "Турок в Италии" и "Сорока-воровка", "Магомет" и т. д.). Нельзя не согласиться с тем, что в этих украшениях есть редкостное изящество, большая стремительность, нередко подкупающая свежесть и что они часто с легкостью могут превратить окрашенные тем или иным чувством терцет или арию в очень милый и совершенно блестящий концертный номер. А хотите вы прийти к тому же самому выводу, только другим путем? Россини, подобно всем другим композиторам, писал свои оперы в уверенности, что между действиями будет полуторачасовой балет или просто антракт. Во Франции, где люди, ища наслаждения, не очень-то стремятся быть счастливыми, решили бы, что, доказывая свою любовь к Россини, нельзя обойтись без того, чтобы не слушать его музыку в течение трех часов подряд. Это музыкальное насилие, так искусно преподнесенное публике именно в той части Европы, где у нее меньше всего терпения и больше всего прекрасных танцовщиков, совершенно невыносимо, когда хочешь представить себе "Дон-Жуана" или какое-нибудь другое, полное страсти произведение. Нет ни одного человека, который ушел бы без головной боли и без смертельной усталости, прослушав четыре акта "Свадьбы Фигаро"; кажется, что теперь целую неделю вы уже не в состоянии будете слушать никакой музыки. И, напротив, мы бесконечно далеки от этого дурного настроения, когда слушаем подряд два акта "Танкреда" или "Елизаветы", которые каждую минуту нисходят до уровня концертной музыки, отлично приспособляются к условиям парижского театра и блистательно выходят из этого испытания. Со всех точек зрения - это музыка, написанная специально для Франции, но она постоянно стремится сделать нас достойными произведений более страстных.