Глава XLI. Мнения Россини о некоторых великих композиторах, его современниках. Характер Россини

Россини преклоняется перед Чимарозой; он говорит о нем со слезами на глазах.

Человек, в котором он больше всего уважает композитора-ученого,- это г-н Керубини в Париже. Чего бы только не достиг этот великий композитор, если бы душа его, становясь столь восприимчивой к тонкостям немецкой гармонии, совершенно не потеряла бы своей любви, или, вернее говоря, своей чуткости к мелодиям родной страны!

Если бы Майр продолжал еще писать, Россини бы его боялся. Майр же отвечает на этот знак уважения тем, что нежно любит своего молодого соперника со всем простодушием истинно баварского сердца.

Россини чрезвычайно высокого мнения о г-не Павези, создавшем произведения первоклассной силы; он оплакивает судьбу этого артиста, которого плохое здоровье обрекает на бездействие, хотя он совсем еще не стар. Я слышал, как автор "Цирюльника" говорил, что после Фиораванти уже нечего дать в этом стиле-буфф, который носит название nota e parola. Он добавил, что, с его точки зрения, было бы нелепостью пробовать свои силы в опере-буфф после того абсолютного совершенства, которого в этом жанре достигли Паэзиелло, Чимароза и Гульельми.

Из только что изложенного со всей очевидностью следует, что композитор не допускает в идеале красоты никакой новизны. После Гульельми, продолжает Россини, люди слишком еще мало переменились, чтобы можно было создавать для них новый идеал красоты; подождем, пока через пятьдесят лет новая публика предъявит нам новые требования; тогда каждый из нас постарается что-нибудь для нее сделать в меру своего дарования. Я несколько сокращаю ход рассуждений Россини, но не меняю их общего смысла. Я слышал, как однажды он по этому поводу яростно спорил с каким-то берлинским педантом, который чувствам гения противопоставлял цитаты из Канта, В связи с этим я бы очень хотел, чтобы северная публика немного углубилась в себя и поразмыслила над тем, умеет ли она быть веселой и есть ли у нее способности судить о музыке. Она находит, что в музыке Россини кое-где слишком много буффонады ("Miroir", декабрь, 1821 год, там, где говорится о финале "era, era" из "Итальянки в Алжире", опере, стиль которой всего лишь mezzo carattere). Эти несчастные северные литераторы неминуемо возопили бы о бедствии, если бы они столкнулись лицом к лицу с настоящей музыкой-буфф, с арией педанта в "Модистке" Паэзиелло: "Signor'si, lo genio e bello"^* ** или арией "Amicone del mio core"^*** Чимарозы, и т. д., и т. д.! Если люди в такой степени равнодушны к чудесам искусства, не лучше ли им было бы с точки зрения благоразумия и жизненной мудрости просто молчать?

^* (Да, синьор, гений прекрасен (итал.).)

^** (Педант говорит на неаполитанском диалекте владелице модного магазина: "Это ты хорошо придумала, что в меня влюбилась! Ты могла бы весь свет объездить, но разве бы ты нашла такого, как я? Такого нет ни в Азии, ни в Америке..." и т. д.)

^*** (Друг моего сердца (итал.).)

Пусть северяне занимают себя библейскими обществами, полезными мыслями и денежными делами; пусть какой-нибудь пэр Англии, у которого на счету несколько миллионов, в течение целого дня обсуждает со своим доверенным вопрос о том, сократить или нет своим многочисленным фермерам на двадцать пять процентов арендную плату; бедный итальянец, который видит, что эти гуманные и благочестивые люди постарались усилить тот гнет и то порабощение, от которых он страдает, знает цену подобной добродетели^*. Он наслаждается искусством, умеет видеть прекрасное вокруг себя во всех формах природы и взирает на унылого северянина не столько с ненавистью, сколько с сожалением. "Что поделать? Эти унылые и благочестивые люди повелевают восьмьюстами тысячами варваров, которым наш климат более по душе, чем их собственные снега,- говорил мне, опустив голову, самый милый из несчастных венецианцев.- Но зато они, не в пример нам, погибают от скуки".

^* (Путешествие Шарпа и Юстеса. обращение лорда Бентинка к генуэзцам; адмиралы Нельсон и Караччоли. Рассказ о трупе, стоящем среди моря.)

Пусть же могущественный человек с высоты своей благородной гордости и среди всей окружающей его роскоши возымеет жалость к несчастному Россини, который после тринадцати лет непрерывного труда и не позволяя себе никаких лишних трат, даже не имел возможности скопить на старость^* шестьдесят или восемьдесят тысяч франков. Отвечаю: для этого великого человека бедность никак не является несчастьем; чтобы развлечься, ему достаточно подшутить над каким-нибудь дураком или же сесть за фортепьяно. В Италии, где бы композитор ни появился: в самой захудалой харчевне или в салоне какого-нибудь князя,- одно имя Россини приковывает к нему все взгляды; ему всегда уступают первое место, или же место, занятое им, становится первым; он делается предметом горячего внимания и восторгов, на которые в наши дни в Италии даже самый знатный вельможа может рассчитывать только в том случае, если он лихо тратит сто тысяч франков в год. Россини, которому его слава позволяет пользоваться всеми привилегиями очень богатого человека, замечает свою бедность лишь тогда, когда вспоминает о том, сколько у него осталось на руках золотых монет. В силу этого совершенно особого положения, которое он занимает в Италии, было бы просто нечестно советовать ему ехать в Париж: там месяца полтора он вызывал бы всеобщее любопытство, а потом стал бы совершенно незаметным лицом среди пятисот государственных советников, посланников, генералов и т. д.- людей более высокопоставленных, чем он. В Италии же все должности в глазах общества не более как маскарадный костюм; там ценят только деньги, которые эти должности приносят.

^* (...даже не имел возможности скопить на старость...- Рассказ о бедности Россини противоречит тому, что сам Стендаль в 1819 году писал своему парижскому корреспонденту о том, что будто бы Россини поместил сто тысяч франков у Барбайи по 7,5 процента.)

До того как жениться на м-ль Кольбран (1821 год), брак с которой принес Россини двадцать тысяч ливров годового дохода, Россини не мог позволить себе покупать более двух костюмов в год; впрочем, на его счастье, он никогда не стремился жить благоразумно; ведь что такое благоразумная жизнь для человека не очень богатого, если не страх оказаться несостоятельным? Пусть же люди, считающие себя благоразумными, насладятся всласть этим прелестным чувством - страхом. Россини, будучи уверен в своем таланте, жил одним сегодняшним днем и не задумывался над тем, что будет завтра. На севере он может войти в моду, но он никогда по-настоящему не будет нравиться людям, столь отличным от него. Единственное, что может произойти, так это то, что народится новое поколение, менее склонное к аффектации, не преклоняющееся так, как наше, перед возвышенностью стиля, поколение, которое не испугается крика "era, era" в финале "Итальянки в Алжире". Тогда-то во Франции поймут наконец, во-первых, счастье и, во-вторых, итальянский гений.

Россини, как и все итальянцы, чтит Моцарта, но не в такой степени, как мы; в их глазах он не столько сочинитель опер, сколько несравненный симфонист. Они никогда не говорят о нем иначе, как о величайшем из когда-либо существовавших гениев; но даже и в "Дон-Жуане" они находят недостатки, свойственные немецкой школе, так, например, отсутствие мелодий для голоса: там есть мелодии для кларнета, мелодии для фагота, но ничего или почти ничего для инструмента, который восхитителен, если только он не кричит,- для человеческого голоса.

Я слышал, как Россини говорил с серьезным выражением - а это для него значит уже немало - о единственном таланте, который мог бы соперничать с его славой и завоевать себе такое же имя,- об Орджитано; этот славный молодой человек обещал стать вторым Чимарозой, но смерть отняла его у нас в самом цветущем возрасте (1803 год); вот пример еще одной опасности, которая грозит гению. Надо быть человеком совершенно особого склада, носить в себе все безумие и весь огонь страстей и в то же время жить так, чтобы эти страсти вас не испепелили в самые ранние годы. Я стыжусь этой фразы, а по-итальянски она звучала бы совсем просто.

О Паэзиелло Россини говорит как об удивительном в своем роде человеке. Он был гениален в простом жанре и полон наивной прелести, манера его неповторима. Паэзиелло добивается поразительных эффектов, в то время как мелодия, гармония и аккомпанементы его до крайности просты. По словам Россини, за простую мелодию нельзя больше браться, достаточно на какие-нибудь пятнадцать минут задуматься над ней, и оказывается, что впадаешь в стиль Паэзиелло и помимо своей воли его копируешь; Россини вправе говорить как знаток о произведениях любого композитора; ему достаточно проиграть какую-нибудь партитуру всего один раз на фортепьяно, чтобы знать ее потом наизусть и никогда уже больше не позабыть. Поэтому он знает все, что было написано до него; между тем в комнате у него никогда не увидишь никаких нотных записей.

Какую бы оценку потомство ни дало Россини, придется согласиться с тем, что легкость, с какою он сочинял свои вещи, была для него тем, чем для Паэзиелло простота мелодий.